Март-68, пережитый лично
8 марта 1968 года во дворе перед библиотекой Варшавского университета я участвовал в митинге протеста против снятия с репертуара «Дзядов» Мицкевича в постановке Казимежа Деймека и отчисления двух студентов — Хенрика Шлайфера и Адама Михника. Через несколько часов я оказался за решеткой во дворце Мостовских, а через два дня меня перевезли в тюрьму на улице Раковецкой, ставшую теперь музеем.
В этой тюрьме я «прохлаждался» несколько месяцев, а когда вышел, узнал, что я уже больше не студент и что мне запрещено продолжать учебу. Этот запрет действовал до 1971 года, поэтому, вместо того, чтобы стать философом, я заочно закончил факультет польской филологии. После короткого периода «перевоспитания», во время которого я работал помощником слесаря на Городском предприятии ремонта пассажирских лифтов, мне удалось устроиться в Исторический музей Варшавы, где я постиг секреты профессии документалиста, занимаясь составлением библиографии литературной жизни столицы в 1918–1926 годах. Это было очень интересное занятие, поскольку оно позволяло мне пребывать в двух временных пространствах одновременно — в эпохе возрождения польской государственности после окончания Первой мировой войны и на раннем этапе правления Эдварда Герека: я попеременно читал довоенные и свежие газеты, и оба этих мира, абсолютно полярные, переплетались между собой.
Однако перед этим мне пришлось пережить настоящий шок: после выхода из тюрьмы я оказался в совершенно другой стране, совершенно не похожей на ту, которую я знал раньше. Меня окружало пространство тотальной лжи, поставляемой государственной пропагандой, исполненной антиинтеллигентской и антисемитской брехни. Многих моих знакомых и друзей — к примеру, профессора Лешека Колаковского, выдающегося поэта Арнольда Слуцкого —затравили настолько, что они решили покинуть Польшу. Оказалось, что это была целая волна эмиграции — из Польши уехали около пятнадцати тысяч человек, как правило, еврейского происхождения, среди которых было много представителей интеллектуальной элиты. Я и мои друзья остро ощущали свое бессилие перед этой стихией ненависти —впервые на наших глазах подавлялась интеллигенция,
затыкали рот авторитетам, насаждали атмосферу страха.
Этот шок и бессильный протест против явного зла стали основой нашего единства. В этом контексте важно подчеркнуть, что таким же шоком стал недавний репортаж телеканала «TVN24» о силезских неонацистах, которые устроили в лесу торжество в честь Гитлера и на фоне горящей свастики произносили тосты за нацистского вождя и «нашу Польшу». Государственные СМИ и многие политики из правящего лагеря стараются преуменьшить резонанс этого события, представить его как опасный, но незначительный инцидент. И вновь поднимается— как в соцсетях, так и в право-консервативной прессе, причем не только на ее радикальном фланге — волна антисемитского тявканья, часто закамуфлированного псевдонаучными «аргументами», а в ходе дискуссии о Холокосте постоянно ссылающегося на героизм поляков, спасавших евреев, как на доказательство особого благородства нашего народа. Господин премьер-министр даже предложил посадить на территории мемориала Яд Вашем специальное дерево, символизирующее Польшу как единственную страну среди Праведников Народов Мира. Ситуация не стоит на месте: в связи с принятием Сеймом закона о защите доброго имени Польши и поляков, который позволяет цензурировать историческую правду, выразили свой протест власти Израиля и даже официальные структуры США. Как видим, спустя пятьдесят лет проблема — в иной форме, но неизменная по сути — возвращается.
Мартовские события, сыгравшие свою роль в моей личной биографии, также существенно изменили жизнь творческой молодежи по всей стране. В те дни Рышард Крыницкий написал стихотворение «И мы в самом деле не знали», в котором говорилось: «мы читали конституцию и декларацию прав человека / и в самом деле не знали, что права человека могут противоречить / интересам гражданина». Таких разных поэтов, как Корнхаузер и Крыницкий, Загаевский и Баранчак, объединяла не новаторская художественная программа, а бунт против массированной пропаганды лжи и нежелание мириться с разгулом антисемитизма, скрывающегося под маской борьбы с сионизмом.
Это был в первую очередь моральный бунт, отчетливо заметный не только в Польше, но и на Западе, а также в Чехословакии и Югославии. Пути«поколения-68» часто расходились. Как верно под черкнул позднее Октавио Пас: «Новаторство этого бунта носило неинтеллектуальный, но этический характер. Молодые люди не высказывали новых идей — они яростно артикулировали те, что были ими унаследованы. В 70-е годы бунт сошел на нет и критика умолкла. Исключение составляет феминизм». Что ж, трудно с этим не согласиться. В то же время была существенная разница между немногочисленными выступлениями молодежи социалистических стран и бунтом западных студентов, которые в большинстве своем ориентировались на левацкие идеалы.
Бунт польской молодежи, который вскоре поддержали такие авторитетные личности, как Ян Юзеф Липский, профессор Эдвард Липинский и адвокат Антоний Пайдак, породил в середине 70-х целую систему неподцензурных издательств, став организационным тылом развивающихся, несмотря на репрессии, структур демократической оппозиции. Этому процессу была созвучна поэзия Новой волны, он сопровождался выступлениями таких бардов, как Яцек Качмарский, Пшемыслав Гинтровский и Ян Кшиштоф Келюс.Выразителями оппозиционных взглядов были многочисленные студенческие театры, в частности, «Театр СТУ», «Плеоназмус», «Театр восьмого дня» и «Театр на этаже», а также знаменитое кабаре-трио «Салон независимых».
Важную роль сыграл и польский «кинематограф морального беспокойства». Нельзя забывать также о поддержке со стороны эмиграции, как старой, времен войны, которую представляли«польский Лондон» и парижская «Культура», так и «послемартовской», визитной карточкой которой стал, в частности, ежеквартальник «Анекс» («Приложение»).Глядя на все это из сегодняшнего дня, я вижу (хотя, возможно, такая точка зрения обусловлена поколенческой связью), что поколение бунтовавших в 1968 году студентов сыграло фундаментальную роль в создании и развитии организационных структур демократической оппозиции, в первую очередь Комитета защиты рабочих и Движения позащите прав человека и гражданина. Именно эти люди создавали локальные сообщества издателей и распространителей оппозиционных материалов, а также редакторов нелегальной прессы и неподцензурных издательств, их стараниями выходили подпольные литературно-художественные журналы «Запис» и «Пульс», газеты «Рабочий» и «Рабочий побережья». Они же в 1980-81 годах выпускали бюллетени «Солидарности», а после введения военного положения развернули целую издательскую сеть, которая напечатала более тысячи номеров подпольных бюллетеней и журналов, а также свыше двух тысяч книг. Благодаря этому, уже после обретения Польшей независимости и отмены цензуры, в стране началась богатая и разнообразная журнальная жизнь, ставшая основой децентрализации культурного пространства.
По большому счету, все эти явления и события — за исключением политических аспектов, в частности, межфракционной борьбы в руководстве правящей партии, о чем уже много написано — по-прежнему ждут серьезного анализа. Возможно, пока я задаюсь этим вопросом, как раз и наступает время для таких исследований — эта работа требует определенной дистанции, и ей бы только мешало постоянное, зачастую необыкновенно активное присутствие участников тех событий в сегодняшней политической жизни: до сих пор не утихают споры о роли этих людей в истории, продолжается выяснение отношений и борьба за престиж.
Одновременно возник феномен, который еще Пилсудский называл «четвертым Легионом» — когда среди наиболее активных и влиятельных участников событий, имевших место до 1989года, называют людей, на деле сыгравших в них эпизодическую роль.
Может быть будущим исследователям поможет биологический фактор: «мартовское поколение» постепенно уходит со сцены, и этот уход активный участник тех давних событий, поэт Яцек Березин, доживший до появления в Лодзи улицы своего имени, прокомментировал изящной формулировкой: «Новая волна отступает в море». Но произойдет это не сразу. В моем же случае вся эта история имела дополнительный плюс: когда мне, исключенному в свое время из Варшавского университета, спустя много лет предложили должность профессора этого вуза, я не без удовлетворения подумал, что мы квиты. Полвека назад я бы такого себе и представить не мог.