Самый страшный случай, самый смешной… Не лучше ли спросить студентов, когда им было до косточек стыдно? Сейчас мне кажется, что это редко посещающее нас чувство самое сильное, запоминающееся и самое необходимое. Испытав его будто заново рождаешься, только уже с глазами, обернутыми внутрь себя.
Так же как не забыть встречу с женщиной, отмеченной синим номером на руке, так и день, когда позвонил Роман Тименчик и дал понять — могут нагрянуть незваные гости, лучше уничтожить все, могущее их заинтересовать. По тону ясно — стряслось серьезное. (Позже узнал — арестован Гарик, Габриэль Гаврилович Суперфин. Интересующиеся историей свободомыслия могут узнать об этом редком человеке с помощью нескольких кликов компьютера. Он был друг Ромы, я же виделся с ним мало — в театре, на автостанции в Тарту, где передал ему книги, ну, и потом). Тименчик произнес — срочно, а он не из тех, кто завибрирует без внятного повода.
В маленькой двухкомнатной стандартной советской квартире на улице Ленина у меня было что им почитать, а на балконе в коробках скопились кипы русских газет издалека. Вынести во двор и выбросить в мусор — опрометчиво, единственный выход — сжечь. Как и где? Соседи, дым, пепел… Только партиями, только в туалете…
Спустя годы можно пошутить по поводу того, что в квартире запахло жареным. Но тогда, когда превратившиеся в куски пепла бумаги исчезали в водяной воронке туалета, а трудно уловимый легкий черный пух кружил вокруг меня, хотелось выть от унижения и стыда, который перекрыл все другие чувства, даже страх.
«… Тот факт, что государственная полиция может в любой момент вторгнуться в жизнь человека и от такого вторжения нет никакой защиты, ведет к тому, что его жизнь теряет часть своей естественности и подлинности и превращается в вечное притворство». /Из письма Вацлава Гавела пану Густаву Гусаку/
Может быть волки тоже воют от стыда? Говорят, от тоски, но тогда может быть тоска от стыда? Год тоски и стыда — 1968.
В ночь с 21 на 22 августа на Рижском взморье (там западные станции глушили не так, как в городе) включил радио — и услышал… Лязг танков, голоса чехов, обращенные к каждому из нас. Не верилось — недавно возвращался домой чешский приятель, и мы пили на радостях, что где-то на Тиссе (название этой речки почему-то запомнилось больше городка) Брежнев целовал Дубчека. Это был не первый и не последний иудин поцелуй генсека.
Темнота, тишина и собственное бессилие. Куда бежать? Увеличил громкость приемника до полной мощи. Совсем ребячий протест — буду кричать и все тут. Голоса чехов с призывом не быть оккупантами, обращенные к солдатам, а по сути к каждому из нас, не нарушали ночной покой, никого не будили — люди обмерли и замерли. Каждый у своего приемника, своей «Спидолы».
Дальше… были семеро, вышедших на Красную площадь. И моя неготовность выявить открыто свое отношение к произволу. Да, я не обязан сидеть на партийных сборищах и тянуть руку «за» … Разве это утешение? В Праге танки… Не по булыжнику, по надеждам.
Что делать? В эти дни многие для себя решали, как быть — лишиться возможности активно участвовать в жизни или пытаться в меру сил и возможностей как-то влиять на людей.
25.08.1968
Мой товарищ слышал инструктаж разинувших варежки солдат. Сержант объяснял: «Мы подслушали телефон. Дубчек позвонил в ФРГ и сказал немцам: «Канцлер, кончай медлить, вводи свои войска скорее. Мы заждались. Понятно?»» Все, понятное дело, закивали.
Кто меня лишил радости от моей Праги — знаю, загадка — кто одарил этой радостью, без которой не представить себя молодым?
«Щедрый вечер» Блажека — первая режиссура. На премьере в ДК культуры «Металлист» (том самом, где начинал Н.П. Акимов) оказались актеры Словацкого Национального театра. Спектакль начался с того, что сцену пересекла невесть откуда взявшаяся кошка. Я готов был отказаться от театра, если бы не поддержка гостей. Как и красивой, умной, талантливейшей Эвы Полаковой, в которую нельзя было не влюбиться. «Смерть зовется Энгельхен» назывался известный фильм, в котором она успела сняться. Эва, гордость и надежда словаков (до сих пор не верю) умерла в 38 лет.
Сокурсник, кукольник Сергей Ефремов, учил и хотел, чтобы все учили, чешский язык. Он меня причастил к журналу «Divadlo», из него мы узнавали что-то о западном театре. И чехословацкий был в расцвете. Эфрос взахлеб говорил о работах Крейчи, оказавших на него влияние. А ведь еще Радек, Гроссман, Фиалка, Будский, Дудек…
Одна из первых моих рижских постановок — «Поворот Ключа» Милана Кундеры. Она прошла раза три. Я дал убедить себя в том, что это «творческая неудача!» Теперь в этом сильно сомневаюсь.
Подозреваю, первый заметивший, что театральный мир мал, не до конца представлял, до чего он мал. Товстоногов вообще не посещал чужие спектакли, ему хватало что-то слышать, чтобы иметь о них мнение. Не видя ни одной работы, он, как пишет Генриетта Яновская, вдруг сказал обо мне на занятиях: «Я был бы рад, если о ком-нибудь из моих учеников говорили бы так, как о нем». Тешит самолюбие (еще как!) но все-таки обидно, что Георгию Александровичу достаточно было чьих-то рассказов.
Да, этот мир мал. Всего пять лет я в Риге, а легендарный Йозеф Свобода в пражской мастерской посвящает меня в секреты своих сценографических построений, трогательно опекает Ян Дрмола, драматург трех пражских театров, а Павел Когоут — само внимание — зовет на «Войну с Саламандрами» Чапека в его инсценировке.
С той поры и по сей день меня сопровождает чувство, что многие дары, которые преподносила жизнь, были адресованы не по адресу. Возможно, это хорошо, в некоторой степени спасало от самодовольства, этой хронической режиссерской болезни.
После «Процесса» Кафки в театре «На забрадли» Когоут знакомит с автором пьесы — Гавел, Вацлав. Они приглашают в Градчаны на печенку в сметане. Сидим почти до утра. Я рассеян — не отошел от спектакля, а главное — мало понимаю. Они долгий спорят о том, разрешат ли какую-то передачу по телевидению. Пройдет — не пройдет? Чего так суетятся? Задним числом ясно — все было уже накалено. Речь шла о цензуре, одном из опорных столпов власти.
Разве можно было представить «социализм с человеческим лицом», который они вообразили, без рта и ушей? Без свободы говорить о том, что видишь, и слушать, что об этом говорят?
Ответ через год дали братские танки, опередившие канцлера. А тогда — голова кружилась. От весны, сказочного города, театров, воздуха, пропитанного надеждами, и особого отношения ко мне. На самом деле, мои новые друзья замечательно относились к любому гостю из Союза в ком чувствовали союзника. А мы?
Спустя пару месяцев после вторжения, Олег Табаков, как раз перед этим с блеском сыгравший в Праге гоголевского Хлестакова (он — играл по-русски, они — по-чешски), получил оттуда посылку. В ней были книги, сувениры, и разные вещички, которые он дарил друзьям, каждый раз приезжая к ним. К чести Олега Павловича он говорил мне об этом без мелкого раздражения, с той мужественной интонацией, которая не ставила под сомнение правоту чувств отправителей, совершивших обидный для него поступок.
Больше никогда в Праге я не был, сначала — ясно почему, потом — не знаю отчего. Не хотелось. А вчера в журнале «Дружба народов» стихи Олега Хлебникова. Среди многих хороших строчек такие:
Места, где бывал счастливым…
Не надо туда приезжать:
их неизменность обидна,
а измененья досадны.
Советуют мне позитивом
старайся себя окружать,
а что позитива не видно,
так пожил уже — ну и ладно.
Чувства, как огонь, не могут находиться в статике. Они разгораются или угасают. Не планомерно, чаще всего скачками, напоминающими линию подъемов и спадов электрокардиограммы.
В каком случае это линия прямая всем известно. Но театр — это сборище грешников, живет вопреки жизненных законов. Мертвый театр всегда демонстрирует невиданную энергию и запал.
Изображение на сцене силы чувств выглядит карикатурно, когда отсутствует удивление перед их постоянной изменчивостью, подвижностью. В конце концов, что такое актерское действие, если не движение? Это не борьба, угасающая с одержанной победой, а игра с партнерами, обстоятельствами и с самим собой для постижения всего сущего. Цель эфемерная, но единственная.
Ей служит и возврат в прошлое. Оно воскресает в памяти иначе, чем в театре, где имитируют процесс воспоминаний. «Вот помню» — и речь замедляется, поволока, слова цедятся, как капли из пипетки. На деле, то, что живо, вырывается потоком нахлынувших чувств, тех, что до конца не понять, с которыми душа не смиряется (образец — монолог летчика Петренко у Германа в «Двадцать дней без войны).
То, что отшумело,— для романса, а не для драмы. Она не имеет завершения, драма в настоящем незаконченном времени.
«Рок-н-ролл» Стоппарда, пьеса о сопротивлении, посвященная президенту Гавелу, в 2011 году в Москве (подобно самим событиям Пражской весны в свое время) не прозвучала так, как желалось. Кокетством будет стенать о своих промахах (это был стоящий спектакль), нечестно — ввернуть что-то о слишком оголенной драматургической конструкции пьесы (сколько достоинств!), еще хуже — упрекнуть актеров в желании опереться на успешный, но для другой пьесы не годящийся опыт работы над «Берегом утопии».
Лучше, как при анализе пьесы, начать двигаться от финала. Там кроется идея, и все, что должно остаться со зрителями после спектакля. У меня со Стоппардом обнаружилось разное понимание того, как и чем спектакль должен завершаться. Оно было существеннее, чем локальное профессиональное расхождение.
Драматург кончает хэппи-эндом. После долгих мытарств, допросов и арестов, герои (устаканив и личные дела), встречаются в 1990 году на концерте The Rolling Stones. Они свободны, веселы, их сердца стучат в унисон рок-н-роллу, несущемуся над стадионом.
Этот триумф как бы подводит черту под схваткой со штампами и запретами, регламентированием каждого шага — всего, с чьей помощью людей хотели превратить в стадо баранов.
Однако! После упоения вольницей все оказалось куда сложней, чем виделось. Даже в Чехии, что уж говорить о нас, которым новый век не принес никакого… успокоения, что ли.
Когда я об этом сказал сэру Тому, он насторожился — хочет, хочет учитывать тягу зрителя к хорошему финалу. Он не скрывал желания (как не вспомнить Арбузова), чтобы публика покидала зал в добром расположении духа. Я не собирался ее добивать, но голливудский подход раздражал — история замыкалась на себе, а требовался не восклицательный знак, а многоточие. То самое, что зависло над демократией и в Восточной Европе, и у нас…
Стоппард кое-что изменил в тексте, некоторые реплики из последней сцены перенес в другую, что-то уточнили в финале, и все-таки… Не глядя на мощное изобразительное решение, великолепно-радикальную сценографию Саши Шишкина, точную игру артистов, великую музыку, спектакль затрагивал настоящее по касательной.
Внимание зала не компенсировало отсутствия той реакции, с которой мои сверстники воспринимали выкручивание рук тем, кто не вписывался в систему. Незнание контекста времени? Да. Но! Апатия, неверие большинства в личную возможность что-либо изменить, самоубийственное равнодушие — все, о чем писал Гавел в письме президенту Гусаку, уже проявлялось, было налицо.
Жив или мертв рок-н-ролл? Заголовки статей о спектакле пестрили ответами. Еще бы, танец подан как образ мысли и бесконтрольная сила, не подвластная управлению.
Музыканты-язычники оказались опаснее для догматиков-иезуитов, чем еретики-диссиденты. Не политики, а художники подкосили тоталитаризм (правда, в которую хочется верить). Сюда стекаются разнообразные темы, даже споры о Сапфо (скучно автору «Аркадии» без античности скучно). Чувственность поэтессы рифмуется с неподконтрольным, иррациональным плясом без правил. Кайф — с помощью музыки выразить себя. «Славное язычество» — да, это Александр Башлачев.
Повсюду на звуки рока слеталась молодежь, которая не хотела жить под диктовку, но в истории чешского сопротивления он сыграл особо значимую роль. Арест группы The Plastiс People of Universe, о которой речь в пьесе, спровоцировал появление «Хартии 77».
Московский зал не находил аналог такого же воздействия на умы и сердца людей разных вкусов и верований у нас. Когда-то Андрей Альмарик предсказал, что электрогитары уничтожат Советский Союз. Только не электро, а семиструнка Высоцкого. Однако, рок и песни Владимира Семеновича слишком далеки друг от друга по фактуре, чтобы у публики возникла параллель.
Евгения Тропп интересно писавшая о спектакле, признавалась — трудно без знания целых пластов культуры и жизни уяснить, что стоит за спорами героев о музыкальных группах и композициях. «Это их особый язык, а я на нем даже со словарем плохо понимаю. Я не знаю важных кодов, поэтому не могу открыть всех дверей, ведущих вглубь пьесы, считываю лишь общий смысл».
Возможно, учитывая это, наш продюсер Наташа Николаева развернулась во всю широту таланта — издание русского перевода пьесы, дискуссии о рок музыке с участием Стоппарда, появление на премьере все еще длинноволосых «пластиков» (когда их вызвали на сцену, нелегко было сразу узнать юношей из хроники, показанной в спектакле), приезд легендарного Питера Дженнера, первого менеджера Pink Floyd, выставка в фойе фотографа Ярослава Кукала, дискуссия на «Дожде», а в театре благотворительный концерт в пользу хосписов: «Пластики», Юрий Шевчук, Василий Шумов, Вася Обломов группы «Центр» и «Браво».
Бурные, пьянящие дни, но, странное дело, они не принесли полной радости. Она связана с предчувствием будущего, а над нами довлело минувшее. Ощущение настоящего, тут же становящегося прошлым, — спутник премьеры, но что это рядом с историческими событиями, которым она посвящалась. По-моему, ностальгические чувства не объединяют, каждый уходит в свой рок-н-ролл.
«Мне вообще-то сейчас у вас нравится. Но оккупация — она никуда не денется, это то, что мы пережили, это то, что навсегда осталось в нашей памяти. Поэтому примешивается против воли какое-то не очень приятное чувство…» — делился клавешник Яничек.
«Но с другой стороны, — продолжал саксофонист Брабенец — мы, конечно, понимаем, что солдаты, которые вошли в Прагу в 1968 году, не были ни в чем виноваты. В каком-то смысле они были еще более несчастны, чем мы, принявшие на себя их удар».
Но больше всего запали слова другого музыканта, особенно последняя фраза, выделю ее курсивом: «Тот, семидесятнический андеграунд, конечно, давно закончился. После революции многие пошли в политику, кто-то уехал, кто-то умер. Сейчас — трудно сказать, мы все-таки старые уже, не очень следим за этим за всем. Вроде есть какая-то подпольная техно-сцена в Праге. Но я однажды что-то послушал и понял — нет, это не для меня. Уж очень шумно!»
Ну, если этим ребятам шумно, то что-то отшумело.
Закат еще одной цивилизации? Идеологические споры персонажей Стоппарда включают широкий период истории, как минимум, двадцатый век. Судьба марксизма, столкновение свободомыслия с коммунистической доктриной… Не верится, но нельзя исключить, что все это когда-нибудь опять выйдет на первый план, вот тогда вновь мощно зазвучит рок-н-ролл, а пока что…
В начале пьесы Сид Баррет — лидер Pink Floyd, поэт, музыкант, художник, наркоман и безумец — уподоблен богу Пану. В конце звучат слова Плутарха о Тамусе, принесшего весть о его смерти. Божественный голос прокричал ему через море: «Когда прибудешь в Палодес, не забудь объявить, что великий бог Пан умер!» Так Тамус и сделал, и весть эта на берегу была встречена всеобщим плачем.
Ничего не остается, как повторить за Борисом Гребенщиковым:
Те что нас любят, смотрят нам вслед
Рок-н-ролл мертв, а я… еще нет.
Насколько был жив я во время «Рок-н ролла» — не знаю, но Стоппард вполне. Приехав в середине репетиций и, посидев в зале, он наклонился ко мне: «А почему они играют то, что я написал?» Живой классик ждал от театра открытия нового в себе.
Из всех сцен ему больше всего понравился (тут мы совпали) финал первого акта, где не произносят ни слова, а вместо авторской ремарки — Ян подбирает разбитые пластинки — отчаянный танец.
Есть пьесы, непохожие на авторов. А стоппардовские обязаны ему всем — глубиной, умением вести диалог, парадоксальностью, выверенным построением, юмором. Он вообще любит смешное.
Как-то я рассказал актерам байку о писателе, не выдержавшем общения с коллегой: «Ну что мы обо мне и обо мне! Давай поговорим о тебе. Как тебе моя новая книга?» Ассистент: «Я пошлю Тому, а то тоскует в Голливуде без нас?» Тут же ответ. В благодарность за хорошую шутку он слал мне свою: «Встречаются режиссеры: «Ты видел мой спектакль?» — «Конечно! Но не лично»».
С Томом весело, при том, что он дотошен до мелочей. Мы часами уточняли перевод, смысловые оттенки разноязычных синонимов. Носитель рыцарского звания знал все о ночных спорах на кухне, слежке, подпольных концертах, арестах, цензуре, обысках и наглых судах. Будто жил с нами. А может так и было?
В 2005 году он получил странное письмо из Белоруссии. «Свободный театр» просил о поддержке. Другой отписался бы и забыл. Где лауреат «Оскара» и где театр, играющий по квартирам? Но Том поехал. Еще раз окунуться в атмосферу пьесы «Рок-н-ролла», которую заканчивал? Нет, по-рыцарски помочь нуждающимся в защите. Привлек внимание Гавела и артистического мира к тому, что одни минские коллеги арестованы, другие покинули родину.
В свое время он сделал это по отношению к чехам и словакам. В результате, в Австрии появились пьесы, герои которых были от рождения обречены на немоту или пребывали в ситуациях, исключающих голосовое общение. Так драматурги решили помочь чешским актерам, после 1968 года оказавшимся на чужбине. А сам Стоппард основал премию для неофициальных чешских авторов.
Том не расстается с теми, кто оставил след в его душе: с чехами, Герценом, театром Бородина, насчет Голливуда не сужу, с Белоруссией точно. Работники ее посольства в Лондоне хорошо знают, кто стоял у их здания, протестуя против репрессий.
Университетские на Западе — почетный ли доктор Кембриджа Стоппард или студент — восхищают ответственностью перед миром и частным делом, профессией, которой занимаются. При всей несопоставимости одного от другого по значимости, есть общий подход, не позволяющий к чему-то относиться тяп-ляп, спустя рукава. Для того, кто откликается на сигналы времени, нет больших и малых дел, лишь большая или меньшая затрата сил.
В годы развитого брежневизма московское Театральное общество переслало адресованную мне просьбу университетского театра (Квебек, а знали — лучше обращаться через организацию) ответить на вопросы, касающиеся «Трех сестер». На один я не знал ответа. Нищие с арфой и скрипкой, просящие подаяние в четвертом акте, для меня тоже были загадкой. С арфой по дворам?
Потом я получил отличную программу канадского спектакля — статьи о Чехове, история постановок (единственная неточность — преувеличена моя помощь). В письмо была вложена страница, переснятая из английского журнала начала ХХ века: скрипач и женщина в платочке, по-русски завязанном спереди, в руках — маленькая арфа. И подпись: «еврейские музыканты в России».
Вот это да! Университетский театрик, спектакль пройдет два-три раза, нищие появляются на минуту… Не лень? Такой вопрос «университетские» не поняли бы. Ведь так просто — искать, вот и отыскался журнал в Британской библиотеке! Что сказать…
Том Стоппард, прибыв из Америки, на другой день встал спозаранку, чтобы успеть на поезд и на брюссельском форуме рассказать о минском «Свободном театре», уже в изгнании.
Если бы театр работал у себя в стране, стоило бы кончить наш московский спектакль хеппи-эндом. А так… Пражская весна — только часть большой истории сопротивления людей отказу им в праве самим решать — как жить? Истории с продолжением.
Что до меня, не важно был ли я Праге после тех лет, не был, она была со мной. И во время работы над пьесой, и вообще — всегда.
А Стоппард чуть не опоздал на нашу премьеру. Не мог вылететь из Лондона. В российском посольстве тянули с выдачей визы. Он вновь защитил кого-то из нежелательных. Такой рок-н-ролл!