1968 год очень важен для людей моего — плюс-минус, скорее «плюс», в смысле «постарше» — поколения, причем в разных странах. 1968-й очень важный для этого поколения был год. Ну напоминаю, что для Европы это были студенческие волнения, в Америке тоже это Вьетнам, Вудсток и т. д. Это было важное революционное (в хорошем смысле) время.
Для нашей страны, которая как-то всегда вроде бы вместе со всем миром, но как-то и отдельно, тоже был важен 1968 год, но не в этом смысле: не в смысле левых идей и движений, а все-таки какие-то освободительные дрожжи давали о себе знать в том году. Я знаю, что многие люди постарше (например, поколения моего старшего брата) с надеждой смотрели на Чехословакию: Пражская весна. Они, так называемые дети XX съезда, верили в социализм с человеческим лицом, они говорили: вот ведь можно же, ведь в Чехословакии они же тоже коммунисты, но они какие-то правильные коммунисты, они за свободу, за демократию, вот у них свобода слова, у них хорошее кино, вот такой чудесный Форман у них есть.
Я был помоложе, мне было чуть за двадцать лет, это был студенческий возраст, но я очень хорошо помню это девятнадцатое августа… Двадцать первое. Да, девятнадцатое — это уже 1991 год.
Помню, это был какой-то кошмар. Я в этот день был в Таллине, не в Москве. Я был в Таллине и ничего не знал. Я шел по улице и случайно встретил своих московских знакомых, пару семейную. И я увидел, что у них совершенно опрокинутые какие-то физиономии, в руке какая-то газета. Я говорю: «Привет, привет, что случилось?» Потому что у них были такие лица, что надо было спросить, что случилось. И он мне, ничего не говоря, тычет газету. Я испытал — я даже не знаю что. Это не стыд, а в общем… При том что я в Таллине был. Это, конечно, не Прага, но на полдороге в Прагу. Потому что я уже увидел какие-то лица эстонцев напряженные. Просто мы с ними так бесцельно гуляли, говорили тихо по-русски (действительно, я помню). Потом — я очень хорошо помню — мы купили бутылку водки в магазине и где-то сели, в парке в каком-то, ее молча распили. Я это хорошо помню. Через два дня я приехал в Москву, узнал про Красную площадь, про демонстрацию, про Наташу, с которой я чуть-чуть был знаком, Горбаневскую. Через общих питерских друзей, как-то были знакомы. Она писала стихи, я писал стихи.
Это, собственно, все: потом какая-то началась другая жизнь. Мои молодые годы между двумя этими кошмарами и поместились — с 1968-го по 1979-й, то есть с Праги до Афганистана.
В том же 1968 году, в отличие от моих старших друзей, у меня насчет коммунизма уже никаких иллюзий не было — но все-таки где-то чего-то как-то, а это был такой рубеж, после которого ровным синим пламенем я ненавидел все советское. Я раньше пошел по этому пути, это было не точкой, но важным знаком препинания: это было важным рубежом в самосознании, в ощущении, и главное — окончательное освобождение от иллюзий. Они как-то… Фонило что-то — а вдруг здесь можно что-то сделать? Нет, здесь ничего сделать нельзя.
В 1968-м за польскими, чешскими газетами не следили. Радио. Радио. Чуть позже «Хроника» началась. Я знал, что она появилась. Когда мог, читал. Помню, как я в метро с кем-то встречался: он мне завернутый в газету сверточек, там «Хроника», я должен был прочитать ее и передать кому-то. Очень было важно не знать, кто тебе ее дал. Это же была такая этикетность своеобразная: уже когда тамиздат появился, даже близкие друзья не задавали друг другу вопросов «Откуда это у тебя?». Ну не надо знать на всякий случай. «Вот „Континент“, возьми на несколько дней». Иногда невольно хотелось спросить: «Откуда это у тебя?» Ну интересно… Какая разница? Для меня «Хроника» началась тогда же, в 1968 г. Я не все номера читал, не знал, что издает Горбаневская, — кто-то на что-то намекал, но я не был в центре событий.
У меня были знакомые в диссидентской, правозащитной среде, но не близко, через кого-то. Я был знаком хорошо с Ирой Якир, недолго я с ней общался до того, как она замуж за Кима вышла. Есенина-Вольпина я немножко знал. Про письмо Якира, Кима, «процесс четырех», письмо Богораз-Литвинова — конечно, знал, все это ходило в моей среде, но я не был в центре событий. Со многими общался, дружил, но занимался другим. Художественный авангард меня больше как-то занимал.
Интервью записала Розенблюм О.М., Институт филологии и истории РГГУ