В 1968 году мне было 12 лет. И мы с семьей, с отцом, мамой и моим старшим братом, поехали в Крым, попали мы в Алушту. Мой отец — доктор наук, в общем, такая, советская техническая интеллигенция, поэтому поездка в Крым в отпуск — это вообще было по нашим возможностям не самое простое дело. Прямо событие целое.
И вот приезжаем мы в крымский городок, в Алушту, он маленький, замечательный, прекрасный. Мы сами живем где-то на какой-то квартире, но на пляж, на который мы ходим — им пользуется санаторий, который был здесь же, их было как-то, мне кажется, не очень много. И вот те, которые к дому отдыха или санаторию этому прикреплены, они пользуются вот этим пляжем. И на пляже я знакомлюсь с милой очень девочкой, которую зовут Хеленка и которая из Праги. Она со своими родителями тоже приехала в отпуск. Мы немедленно подружились, мы были ровесницы, и вот эти вот какие-то две недели, или сколько там было времени отпускного, прямо не могли жить друг без друга. И каждое утро я бежала туда, и она тоже бежала туда, и потом мы договаривались, что мы вечером опять встретимся. И почему-то мы прониклись симпатией друг к другу. И, конечно, когда уезжали и расставались, мы обменялись адресами, и была договоренность такая, что вот недели не можем жить друг без друга и обязательно друг другу пишем.
Возвращались мы в Москву, как я теперь понимаю, в первой половине августа. И вернулись. Я написала письмо, конечно же. И каждый день я бегала в ящик, надо было спуститься с четвертого этажа на второй, где были наши ящики, чтобы посмотреть, пришло что-нибудь или не пришло. Бегала я, бегала, бегала-бегала, и вдруг в какой-то момент я уже на энтузиазме, потому что понимаю, что вот-вот должно быть письмо, но меня отец перехватывает возле дверей и говорит: «Ты не бегай больше». Я говорю: «Почему? Мне должна Хеленка написать, ты чего!». «Нет, — он говорит, — она тебе не напишет». Я говорю: «Почему?» И он мне начинает аккуратно, такими круглыми фразами, что-то говорить, что-то объяснять, мол, ты знаешь, вот произошло событие, которое отразится… На что я ему говорю, что не понимаю, у вас там какое-то событие, но мы с Хеленкой тут при чем? Мы прям расставались так, чтобы обязательно быть вместе! И книжками должны обмениваться, и она, наверно, приедет к нам еще, мы ее пригласили к нам в Москву на следующий год. Но он говорит: «Нет, она тебе не напишет. И она к тебе не приедет».
Я просто не могу передать, какое для меня это было крушение каких-то основ, потому что я никак не могла понять, при чем здесь это, почему. А отец мне это очень аккуратно пытался объяснить. Я пыталась вспомнить, что же он мне говорил, но не могу, а реконструировать и придумывать мне не хочется. Ведь надо еще учитывать, что это еще 1968 год, а я из семьи репрессированных. А у меня пуганные все были, прямо как пуганная ворона куста боится. Когда я потом начинала читать самиздатскую литературу, мне все говорили: «Ну почему ты читаешь самиздатскую литературу, ну почему нельзя почитать что-нибудь хорошее? Ведь это же страшно, это опасно!» Не потому, что литература плохая, а потому что опасно.
А я училась в такой школе в Москве, достаточно знаменитая московская школа, 45, которую возглавлял Леонид Исидорович Мильграм, наш директор. И он был человеком удивительным, ну, по крайней мере, потому что половина его учеников, половина моих одноклассников, сейчас живет за границей, и потому что мы как-то достаточно рано понимали, что к чему. Преподавал он нам историю и преподавал ее очень аккуратно, никогда не нарушая ничего. Он вообще был такой человек чрезвычайно яркий, с чрезвычайно яркой биографией. Потом, когда я уже начала работать в Мемориале, а он сюда пришел узнавать про своего отца, и мать, и мачеху, мы с ним очень подружились, но уже на другой волне. И вот он нам пригласил такого международника, он вообще всегда кого-то к нам приглашал в школу. То к нам приходили какие-то чтецы-декламаторы, я тогда впервые увидела, как читал Журавлев, был такой чтец. Потом к нам приезжала мать Шуры, или Александры, как же ее зовут, Зои, Шуры… Зои Космодемьянской. И как-то он нам всегда аккуратно объяснял, что она много ходит по школам и всегда плачет, объяснял, что это у нее такие слезы-то уже профессиональные. В общем, давал понять, не то чтобы объяснял.
И вот приехал этот Каверзнев, собрался огромный зал. И Каверзнев, международник с телевизора, мы его все тогда по телевизору в лицо знали, начал объяснять. Как я теперь понимаю, такие у него были аргументы, для школьников. Что если у ваших соседей пожар, в соседней квартире, а дома никого нет, вы же выломаете дверь? Вы же войдете и потушите этот пожар? Это тоже произвело на нас странное впечатление. А если нам показалось, что пожар? А если не пожар, а если они просто котлеты жарят, и пахнет гарью, а я тут вломлюсь? Аргументация была слабенькая, и ее трудно было находить так, чтобы даже для нас, не взрослых совсем еще людей, а таких, пионерского возраста детей, чтобы это произвело такое уверенное впечатление, что все хорошо и все правильно.
А от Хеленки я так письмо и не получила.
Ирина Островская
архив общества «Мемориал»