Жутко, конечно, было… Я ведь до этого интересовался и пытался читать чешские газеты, они у нас были и издавались. Я пытался найти там что-то интересное, когда развивалась Пражская весна. Помню даже, где у нас они продавались, – не везде, а вот рядом с памятником Пушкина киоск был, там киоски до сих пор стоят, я туда ходил. Правда, особенно ничего интересного не печатали вроде бы, но не понимать-то… А понимал я потому, что учился по-польски читать Шпильке (польский еженедельный журнал сатиры и юмора, прим.). Немножко я мог ориентироваться. И, разумеется, я был на стороне Дубчека, когда его там гнобили, и даже знаю этих «гнобильщиков». Сейчас могу сказать: Василь Биляк, например. Я их помню, как помнил тогда состав ЦДСА, футбольный. Смаковский, Черник, еще Вацулик — это деятели весны. Хартия 68: помню, тоже пытался где-то ее достать, где-то она частично была. Это там, где Вацлав Гавел, по-моему, сказал: «Сenzura, przyjaciele, przestała egzystować». То есть: “Цензура, друзья, перестала существовать”. Это вот я помню, и даже в хронике помню.
В “Хронике текущих событий”?
Нет, в нашей кинохронике. Правда, с отрицательным комментарием, но вот тот момент, когда этот человек, я уже забыл, может быть, это был именно Гавел и сказал эту фразу про цензуру или кто-то из активных деятелей весны. Это к тому говорю, что у меня была заинтересованность, и когда это все дело рухнуло, я очень за них переживал и, тем более, когда вошли войска, это было для меня потрясением. Я помню даже, как какой-то прохожий, я тогда в автобусе ехал или в метро, и этот человек, сидевший рядом со мной, вдруг без всяких предварительных вопросов спросил: “Ну и как Вам это нравится, эта оккупация?” Но все остальные, конечно, были на него не похожи. Ну, массы просто людей, которые не интересовались этим. Много, что называется, своего у всех было, а тут еще что-то. Но я воспринял произошедшее как личное оскорбление и личную потерю какой-то надежды. Что, в общем-то, так и оказалось.
Во время августовской демонстрации на Красной Площади я служил в армии, и это просто меня не коснулось. Какая-то информация до меня доходила – про выступление Горбаневской, юной девочки, и прочих, совсем, в общем-то, единиц, единиц, которые за нашу, за вашу свободу… Я аплодировал им и поддерживаю сейчас до сих пор.
Большинство, массы, прохожие и с кем приходилось как-то взаимодействовать, кого приходилось в этой связи замечать — это были, конечно, массы «антидубчековские», «античехословацкие». Все настроения были совершенно такие – что это расшатывание устоев. А главное, что наша безопасность нарушается, потому что пролезут из ФРГ какие-то силы. Что, если рухнет, Чехословакия, то, стало быть, мы будем под угрозой проникновения, потому что на нас двинутся все-все. В общем, большинство так думало, процентное соотношение не могу Вам сказать. Другое дело, что какой-то круг знакомых, близких, он разделял мои взгляды. Поэтому я могу сказать, что многие, даже если эти многие из десяти были, пусть. А так-то, если брать массу целиком, то, конечно, они были под прессом пропаганды и они считали, что там войска объединенные защищают не просто какие-то идеологические, может быть, немножко туповатые установки этого нашего марксизма-ленинизма, но и физическую безопасность всего блока варшавского. И это безопасность Советского Союза, наша личная, потому что те подползут к границам и так далее.
Некоторые люди, конечно, сами все понимали. Сами понимали, но, возможно, еще всякие там «Голоса», я уж не помню, когда они там глушились невероятным образом, или… Очень может быть, что оттуда знали, но это, конечно, ничтожный процент нашего населения. А так, сами догадывались и понимали. К тому же, были наши совещания, когда вызывались на ковер деятели Пражской весны во главе с Дубчеком. Это были совещания в Чиерне-над-Тисой (город в восточной словакии, прим.), если помните такой. А потом еще и еще: они были очень частые и тревожные. И вот как раз они никак в нашей прессе не освещались, только давалась скупая информация, что вот, для беседы с товарищами в Чиерну-над-Тисой прибыли товарищи такие-то и такие-то, в дружеской обстановке прошло; только потом, в конце самом указали товарищу Дубчеку на отдельные недостатки, что-то такое. Но даже никак не комментируя ничего. То есть, это были очень тревожные с точки зрения подачи материалы, потому что там что-то творится, вот только что, неизвестно. Так и получилось, что после всех этих предупреждений и указаний Дубчека, потом вообще отвезли в Москву, что называется, не по собственному желанию. Это все детективная история.
68-й год запомнился именно как военная экспансия в дружественную страну. Но еще, конечно, существовал исторический фон, условно говоря, студенческая революция во Франции и все события не только в Париже. Было, по-моему, в Брюсселе что-то страшное,– самоуправление пошло, такие стихийные захваты власти. И в Америке также. То есть, 68-й год в целом был очень насыщенным и судьбоносным. Я помню какие там лозунги висели в Париже очень интересные. Я не по Парижу помню, а как раз из свидетельств, которые публиковались у нас. Там были лозунги: «Фантазию к власти!», например. Что там было еще… «Будьте реалистом – требуйте невозможного». Не знаю, они кого-то пересказывали. Это в Париже. Там была, конечно, буча такая невероятная. Но потом многие ее осуждали, анархические всплески. Но год 68-й, да, он, конечно, был целиком выдающимся.
Вы знаете, еще раз скажу, что 68-й год и эти события для меня были очень важными, формирующими и совершенно не посторонними для моей личной судьбы и судьбы отечества.