О проекте Поддержать
Воспоминания

Борис Беленкин

историк, Мемориал

Борис Беленкин

Август 1968 года (мне 14 лет) застал меня в поселке Сходня под Москвой, в летнем туристическом лагере Дома пионеров имени Крупской, который находился в переулке Стопани, ныне возвращенном к первобытному названию [переулок Огородная слобода], что близ метро Чистые пруды. Очень красивое, суперкрасивое здание. Весь 8 класс я ходил в театральную студию, ходил довольно бессмысленно — я особо не играл там, учитывая свой прононс и полное отсутствие данных для игры на сцене. Но, тем не менее, я ходил в эту студию, которой руководил Юрий Аркадьевич Махаев. Потом он был заместителем, правой рукой Марка Захарова в Ленкоме. Вот я и оказался в этой Сходне. Мы находились там с товарищами, в основном это были люди на несколько лет, на три-четыре года старше меня, а это очень заметная разница в таком возрасте. Мы ездили с какими-то гастролями в Рязань, еще куда-то по Подмосковью. Играли спектакль «Кто ты?», очень модный, сейчас бы сказали «шестидесятнический» спектакль, и весь свой интеллектуальный багаж я черпал, соответственно, от своих коллег в театральной студии: песни Высоцкого, Галича, Окуджавы и все в этом роде.

Что касается Чехословакии, то утро 21 числа я запомнил так: Юрий Аркадьевич вошел на загороженную высоким, деревянным, непроходимым забором территорию лагеря — вход и выход были свободными, мы ни в коем случае не были ограничены, а я был уже взрослый, ездил куда хотел, хоть во Владивосток если бы захотел поехал, просто все это было за забором — вошел и сказал, что все, что теперь — «вперед на Прагу, берем Прагу!», в таких шутливых тонах. И я, и мы все это, собственно говоря, восприняли шутливо, кроме одного момента: молодой человек из этой же театральной студии был за полгода до того забран в армию, он служил в десантных войсках и, как потом оказалось, он и был в Праге с первого же дня оккупации. Про это он потом рассказывал спустя полтора года, после своего возвращения. Но тогда летом я, конечно, ничего толком не знал, мы только волновались, что наш товарищ попадет в эту самую Прагу. Вот, собственно говоря, и все о том дне. День явно прошел в напряжении…

Я был пикейным жилетом не по возрасту, с 10 лет регулярно читал газету «Известия» и, полагаю, летом и осенью 1968 статьи под шапкой «Ситуация в Чехословакии», «Положение в Чехословакии», «Заявления чего-то и кого-то» тоже читал, потому, что это обращало на себя внимание. То есть я в эти месяцы явно что-то про Чехословакию почитывал, тем более в сентября-октябре. Но все-таки никаких рефлексий, никаких обсуждений не было. Безусловно, были какие-то домашние разговоры, мама что-то говорила в сентябре про чешских студентов, потому что она преподавала английский язык в МГИМО на факультете международных отношений, и у нее были вполне дружеские отношения с иностранными студентами, в том числе с чехами. Помню она получила открытку, не сразу же, спустя пару месяцев, от своего бывшего студента из Чехословакии, с которым она регулярно переписывалась. Мама ее зачитывала, это не скрывалось никак, он ей написал что-то типа того, что ему очень плохо, стыдно, что он не ожидал такого от страны которую он любил…

Скорее всего, я понимал, что происходит что-то совсем плохое, но это не формулировалось, все-таки девятый класс — были совсем другие интересы, сиюминутные. И, в общем, не помню ничего кроме этого летнего дня, 21 августа, когда руководитель театральной студии пришел и произнес какие-то цитаты из «бравого солдата Швейка», соответствующие моменту.

Мне было 14-15 лет, чтение мое было еще достаточно подростковым, инфантильным, хоть я уже Дюма не читал, конечно. Мое условно взрослое чтение началось именно в классе 9-10, но на момент самой Чехословакии максимально, что я знал из как бы запрещенного, это какие-то песни бардов в очень ограниченном количестве: только начался Высоцкий, несколько песен Галича и Окуджавы, и так далее. Но я уже понимал, что есть и другая литература, но читал это «другое», исключительно находясь в театральной студии, то есть литературу, которая, безусловно, была и взрослой, и в какой-то степени оппозиционной, потому что наш спектакль «Кто ты?» был такой — не «кукиш в кармане», но что-то такое очень смелое, свободомысленное…

Я закончил школу в 1970 году и первый тамиздат (самиздат не в счет) стал получать регулярно с 1971-1972 года. В какой-то момент я стал его получать широким потоком, через мои руки проходило много тамиздата, больше чем самиздата, потому что пик самиздата — это, все-таки, вторая половина 60-х, а не 70-е годы. Тем не менее, ходили разного рода тексты, в меньшей степени чисто политические письма и заявления. Я читал «Архипелаг ГУЛАГ», конечно в тамиздате, журналы, например, «Континент», и совершенно мейнстримные вещи и случайные — и опасные, и не очень опасные. Правда, «Хроника текущих событий» ни разу в руки мне не попала, если и попала один-полтора раза — я этого не запомнил. Поскольку я пытался сквозь глушилки регулярно слушать вражеские «Голоса», то был в курсе арестов, писем, заявлений и так далее. В первую очередь, конечно же, я слушал «Голос Америки», потому что «Свободу» было технически невозможно слушать в Москве, слишком сильно глушили. Помню, летом-осенью 1973 года я был в геологической экспедиции на Дальнем Востоке, где радио не глушилось, потому что глушилки туда не доставали, и «Свобода» бралась просто, как сегодня «Эхо Москвы». Это был такой трехмесячный опыт каждодневного слушания радио «Свобода», а события были очень переломные в этот момент, в том числе, процесс Якира и Красина. Но «Хроника текущих событий» в мои руки не попадала, из чего я для себя сделал вывод, что она очень широкого хождения у таких людей далеко околодиссидентских, кухонных, как я, все-таки распространения имела мало. Это мое субъективное впечатление.

О демонстрации 25 августа такая история. Мой отец работал историком в музее Революции, сейчас это Музей современной истории на Тверской. Мы особо близки не были, он был в разводе с мамой, но я взрослел, и у нас с ним началось регулярное общение. Массу вещей я также от него слышал, поскольку у него был приятель Леонид Петровский, Леня Петровский, как он его называл, его очень многие в Мемориале знают, помнят, частый гость тут был. Он такой классический полудиссидент, околодиссидентский и м. б. даже вполне диссидентский человек, подписывал какие-то письма, он внук крупного большевика, сын репрессированного и племянник расстрелянного. Легенда про него такая: он якобы должен был планировал выйти на Красную площадь вместе с выступавшими [25 августа], но его коллеги, вовремя про то прознав, его заперли. Он был такой человек взрывной, говорливый, многословный и темпераментный, и коллеги, зная или подозревая, что он может выйти на площадь, заперли его на работе, чтобы он не выходил. Не помню, когда это было рассказано, в этом ли году, в следующем, или через год, поскольку какие-то антисоветские вопросы или разговоры, безусловно, с отцом велись, естественно, в каком-то виде. Но вот история, о том, что человека заперли — это точно знал от отца, и узнал довольно скоро после событий, но когда именно был этот рассказ про невыход на Красную площадь — не помню. А так я уже застал скорее легенду, не миф, но легенду о вышедших на Красную площадь, узнал спустя года два-три, но то, что я в 1968 году не знал о них, это совершенно точно.

Что касается темы протестов, то мы жили в атмосфере постоянных советских протестов против войны во Вьетнаме, и, скорее всего, к этому, к этим протестам относился я с сочувствием. Вряд ли я тогда был уже таким циником, как спустя несколько лет, мне в то время было еще жалко Вьетнам, и какая-нибудь частица ненависти к американцам душила мою подростковую душу. Но все-таки одновременно с этим был и некий налет подросткового цинизма в том возрасте… Учился я очень плохо, меня выгнали из школы, не хотели брать в девятый класс, я был явный такой двоечник и изгой, и никаких идеологических скреп с школой у меня не было. И поэтому все эти «Вьетнам борется, Вьетнам победит», и эта солидарность, она рассматривалась исключительно с точки зрения советского дискурса, с точки зрения советской агитационной прессы, литературы. И не то чтобы я в это не верил, я, наверное, абсолютно в это во все верил, но, думаю, это не представляло для меня какого-то отдельного, особого интереса. Я больше интересовался переворотами, я знал все о том, что происходит в Африке, мог назвать всех африканских диктаторов, Африка мне была интереснее, а Вьетнам и Азия как-то ушли мимо моих интересов. Биафра очень меня интересовала и республика Конго. В какой-то момент меня интересовали события 1968 года в Европе. Скорее всего, все, что я о них знал, это из газеты «Известия» и еженедельника «За рубежом», уверен, что это было оттуда. Я еще собирал почтовые марки, так что я знал все государства мира со столицами. Я знал, где находится Вьетнам, по географической и по политической географии я был отличник, единственная четверка у меня была за год, все остальные отметки были двойки. Поэтому я как бы знал, где что происходит, знал о событиях в Судане, меня это интересовало, как и Чехословакия, такой я был странный молодой человек, пикейный жилет, но я вряд ли что-то воспринимал адекватно, отдавал себе отчет.

Моя бабушка — немка, я с маленьких лет все время бегал покупать ей немецкую прессу. Она была из Германии, этническая немка, и тоже — пикейный жилет. Политикой очень интересовалась, ничего не понимала, но тоже интересовалась. Хоть и была необразованной женщиной, я бегал для нее за всякими «Берлинер цайтунг», «NBI», «ZB» (Цайт им бильд), такие почившие в бозе ГДРовские издания, естественно с ГДРовской идеологией. Но я все знал про войну во Вьетнаме в фотографиях, и фотографию мальчика из Сонгми я знал абсолютно наизусть, но это было все по ГДРовским журналам, это очень странно, но я политинформацию мог с 12 лет запросто в старших классах проводить. Но своего отношения какого-то, своего понимания особого, конечно не было. А уж про студенческую революцию в Париже в мае, про РАФ в Германии, про итальянский Красные бригады чуть позже, какие-то узнавания потом возникали.

Был художественный фильм, чешский, комедия такая пошленькая, я не помню ни режиссера, ничего, называется «Строго засекреченные премьеры». Он вышел в прокат весной или летом в 1968 году, и это была моя не первая, но, может, вторая в жизни встреча с киноцензурой. Первая была в 1964 году, когда я смотрел киножурнал «Новости дня». Это было где-то в сентябре 1964 года, один сюжет там был посвящен Хрущеву, и спустя месяц я пошел в кино, и показывали тот же самый киножурнал, но с вырезанным сюжетом о Хрущеве, я помню, какой, и помню все слова этого сюжета. Я онемел от такой наглости, мне было тогда лет 10-11! Так вот, «Строго засекреченные премьеры»: я смотрю фильм, кинокомедия про грабителей банков, действие происходит в Чехии, в Праге. Итак, я смотрю это кино, и в финале этой довольно дурацкой кинокомедии выясняется, что там все дело грабежа банка берет на себя жена автора детективных романов, кажется. Банк грабят под видом съемки фильма, и камеры, юпитеры, осветительные приборы — в общем, все, делают вид, что это снимается кино. И тут подъезжает к банку танк Т-34, и прямой наводкой бьет по банку, и из здания летят банкноты, и это финал, который я видел перед августом. Потом в ноябре того же года прогуливаю школу, опять иду в кино, и опять эти «Строго засекреченные премьеры». Я смотрю, все хорошо, и вдруг — ба! — финала нет. Банк, осветительные приборы, срезка — и в воздух летят купюры, а никакого танка нет, очень смешно! Такая история с танком, который стреляет в чешский национальный банк. История, которая после ввода войск не могла остаться незамеченной. Вот такой анекдот с вырезанным эпизодом запомнился….

Финал фильма «Строго засекреченные премьеры» до цензурирования 

Историческая справка

25.08.1968

В полдень на Красную площадь выходят Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг, Наталья Горбаневская с коляской, в которой был ее грудной сын, и Татьяна Баева. Через несколько минут их задерживают. Баеву, самую молодую участницу демонстрации (не считая младенца), отпускают, так как друзья уговаривают ее сказать, что она оказалась на месте случайно.