Вернулся к своей работе. Кусок «Ленин и Коба в июле 17 г.» напишу пока бегло — надо еще поработать над материалами — и пойду дальше.
Между прочим, придется ввести и Зиновьева. Ведь он тоже, оказывается,— из печати это потом вытравили — был с Лениным на квартире Аллилуевых. Для меня это кстати — в таком контрасте можно нагляднее показать положение Кобы.
Сейчас узнал, что наши войска вошли в Чехословакию. А ведь не верилось, что это может случиться.
Важное событие! Чреватое.
Об этом передали сегодня по радио в 8 часов утра, затем в 10, затем в 12. Газет здесь, в Барвихе, до сих пор нет.
Вот так сдвиг!
Вторник. Итак, минула неделя. Всю эту неделю не мог работать. Да только ли я один?
Вчера были в Москве, встретились на четверть часа с Ш Она рассказала кое-что важное.
Во-первых, о Твардовском. Он в Пахре уже в понедельник пошел куда-то с чемоданчиком и принес домой полный чемоданчик водки. Этого еще никогда с ним не бывало — запасов водки в предвидении (или предчувствии) запоя он никогда не делал, а ходил по дачам, по знакомым, и ему подносили (или выносили). «Бывает, что собака предчувствует бедствие,— сказала Ш. — Так, наверное, было и с ним».
В среду утром, около 9 часов, он постучал ей в окно:
— Ш., вставайте.
— Да что вы? Уходите. Я хочу поспать.
— Вставайте. Произошло что-то ужасное. Наши войска вступили в Чехословакию.
Она быстро оделась, вышла к нему. Он сидел на скамеечке у дома —еще почти трезвый. Она вышла и вынесла ему граммов 60 водки и кусок черного хлеба (как дворнику, прибавила она).
— Вторжение.
Она ответила:
— Что же, это полное обнажение и заголение.
Он почти простонал:
— Ой, какие ужасные слова вы говорите.
Выпил и заплакал. И начался опять запой (который длится и по сей день). Он пьет и плачет. (…)
Мы, конечно, потеряли чертовски много. 21 августа 1968 года так и останется в истории глубокой метой. На глазах идет драма.
Я уже возвращаюсь мыслью к своей работе. Попробую сегодня немного поработать, начну втягиваться.
Это мой долг, это выход для меня — писать свой роман.
Но вот что еще было тяжело в эти дни — так называемые простые люди (даже полуинтеллигенты, инженеры и т. д.) с поражающей тупостью реагировали на события.
Пожалуй, это самое тяжелое. Что-то сделалось с нашим народом. И, вероятно, надолго.
Но хорошо у нас в семье: я, Н., Таня — все мы едины и дружны.
Мысли постепенно возвращаются к работе. Что же, теперь мы по крайней мере знаем, с кем имеем дело.
И роман мой нужен. Ведь его тема: с чего это началось?
Трудные времена. Дошло до какой-то точки. Кто-то выразился:
— Эпоха, которая началась в 1848 году Коммунистическим манифестом, теперь закончилась.
Трудно Тендрякову – у него сняли из плана книгу, потому что он отказался вычеркнуть что-то о Сталине. Трудно Войновичу. Его режиссер сделал попытку дать публичную репетицию «Двух товарищей». А Шапошникова позвонила (сама!) режиссеру: «Войнович остается при своих убеждениях, зачем же мы будем ставить его пьесу?»
Я, вечный оптимист, теперь, пожалуй, впервые ничего хорошего впереди не вижу, ничего хорошего не жду. Но роман свой все же дописать сумею. Это меня держит.