В августе я был в Москве, работал в университете Лумумбы. Узнал о вторжении из газет и радио. Мы были очень ограничены, единственное, что было — это «Голос Америки» и «Немецкая волна». К этому моменту был уже опыт Венгрии, и он для меня был гораздо более значимым. Представления об идеале у нас тогда были связаны, конечно, с революцией — главным событием XX века. Мы бесконечно встречались с этим и в школе, и везде — а тут, значит, венгерские события.
Я был капитаном стрелковой команды в школе. И вот сначала «Хроника», потом я купил «Белую книгу» венгерского правительства — в двух выпусках она тогда вышла — с фотографиями офицеров, которых расстреливали, и всяким таким. Я задал себе вопрос: куда я в случае чего приду со своей командой — к райкому комсомола или к аналогу этого самого универмага в Будапеште?
Потом любые сведения оттуда жадно ловились, но это все было как гомеопатия — в сотом разведении. Эти пазлы приходилось складывать. Я тогда немножко сунул нос в итальянский язык: в Москве продавался итальянский журнал Poesia, и я со словарем, через пятое на десятое, переводил для себя. Мои симпатии были на стороне чехов — это самоопределение, так сказать, вполне произошло.
Вокруг меня масса людей была отравлена муштровкой, продолжавшейся десятилетиями, и отсутствием информации — хотя в 68-м ее было побольше, чем во времена венгерских событий. Однако встречалось достаточно людей, которые говорили о подлости чехов. Говорили, что все это правильно, что давить надо было даже раньше, как только появились эти общества. Моя позиция была уже определена, и я, сколько мог, выдвигал контрдоводы.
В армии, я думаю, это все было намного драматичнее. Позднее уже я учился на филологическом факультете МГУ, и там было достаточно людей отслуживших. Один из них рассказывал, что ему будто бы приходилось стрелять в таких же молодых людей, как и он. Правда, это был человек с немного таким театральным надрывом.