Август 1968 года застал меня в 21 год, когда я еще был студентом истфака МГУ. Для меня это был год, когда мои собственные взгляды, не совпадающие с официальной доктриной, но до тех пор созревавшие практически в отрыве от внешней информации, получили подтверждение извне. Все, что я до тех пор знал о жизни в «соцлагере», было попыткой реинтерпретации официальной пропаганды, включая подавление восстания в Будапеште.
О Пражской весне узнал впервые от однокурсника, чьи источники были явно лучше, возможно, он слушал западные радиостанции. Сам я жил в общежитии, где была только советская радиоточка. За событиями Пражской весны я следил по сообщениям от того же однокурсника из МГУ, а также читал статьи в официальной советской прессе, которую уже в какой-то мере научился читать между строк. Помню эйфорию, надежду на брешь в железном занавесе…
В 1968 году начала выходить и «Хроника текущих событий», однако о самиздате узнал позднее, как и о его создателях, впоследствии познакомившись с одним из них – правозащитником Виктором Красиным в Нью-Йорке в 1976 году. Никаких экземпляров или даже копий в руках не держал, все сведения, которые до меня доходили, были устными.
О введении танков стран варшавского договора в Прагу узнал, как и большинство сограждан, из официальных сообщений, кажется, по радио. Совершенно уже не помню, когда впервые узнал об [Анатолии] Марченко, его письме и суде над ним – возможно, это было уже после моей эмиграции в США в 1974 году.
17.04.1968
О Демонстрации [25 августа на Красной площади] узнал, кажется, только в 1971 году, когда у меня появилась возможность слушать «Свободу». О «процессе четырех» знал, потому что о нем много писали в советской печати, но достоверная информация просачивалось скудно — были, кажется, общие знакомые с подсудимыми. Если вспоминать новости о событиях по всему миру, в Америке, Германии и Франции… Что-то скудно просачивалось в официальной интерпретации, на самом деле, реальная картина сформировалась у меня уже после эмиграции. Из Америки доходили слухи о хиппи, я и сам пытался играть в эту игру. В 1975 поселился в Сан-Франциско, там еще были какие-то остатки этого движения. Но вообще в основном из последующего чтения.
Понимаете, в 1968 году в моем кругу не было особых диссидентов, мысль об открытом протесте мне просто не приходила в голову. Мой личный протест сводился к тому, что я просто говорил открыто то, что думаю, нередко в ситуациях, где делать это было опасно. В конечном счете это привело к аресту, который был связан с моей «репутацией» в КГБ, а непосредственным предлогом стало истечение моей московской прописки. Меня арестовали на улице, посадили в машину и отвезли в отделение милиции, где, похоже, никто кроме присланного следователя не понимал причин ареста (обычная мера – расписаться под распоряжением о выезде из Москвы в 24 часа). Дело было перед праздниками, все обезьянники были забиты, поэтому меня продержали ночь в милицейской машине во Внуковском аэропорту, а наутро отконвоировали на борт, в чем был, и выслали в Запорожье, по месту жительства родителей.
К слову, мои родители, думали о событиях 68-го как и большинство советских граждан: братская помощь, если бы не мы, там бы уже были солдаты НАТО. Я избегал обсуждения этих тем с родителями — ни к чему кроме ссор это не приводило.
Чем отличался эмоционально для меня 1968-ой от других годов? Для меня это был год окончательного размежевания с советским проектом и прощания с реформистскими иллюзиями. Поскольку я не видел реальных способов протеста, а о диссидентах знал мало и понаслышке, с тех пор моей главной целью стала эмиграция. При этом о событиях в Чехословакии мне очень быстро все стало понятно. А более глобально, события во Франции, ФРГ и США — гораздо позднее, еще и сейчас пытаюсь разобраться в некоторых аспектах.