В августе мне было еще 17 лет, я только что закончила школу, была в Москве и пыталась поступить в МАИ — и слава богу туда не поступила, недобрала одного балла. Это был тяжелый год: сначала выпускные экзамены в школе в количестве семи штук, потом подготовка к институту, потом вот эти все нервы. Я приехала как романтическая идиотка: «мы вот делаем ракеты, и перекрыли Енисей», и так далее. И вот я думала: «Я тоже буду строить ракеты», и как раз пыталась поступить на факультет летательных аппаратов. И я тогда была расстроена, конечно, и когда стало понятно, что я недобираю, я взяла билеты и вернулась назад в Грозный. Это было, конечно, для всех полным расстройством: я такая спортсменка, комсомолка, отличница — и не поступила. Я пошла работать на химический завод. В три смены мы работали — утром, вечером и ночью. С работы я приходила — занималась, потом спала, потом уходила опять на работу. Честно говоря, тогда у меня политика была на десятом месте. Мы жили небогато, никаких радиоприемников у нас не было, кроме тех, которые вещали, поэтому слушали то, что давали. Не помню, чтобы я тогда о протестах слышала.
К сожалению, я за Чехословакией никак не следила. Я себя пытаюсь оправдать тем, что это был конец школы, подготовка к экзаменам, но я в этом смысле была, в общем, необразованная политически. Я была комсомолка, убежденная ленинка такая, можно сказать. Я хотела в комсомол, вступила в него, была на хорошем счету. Я видела, что вокруг что-то делается, что не соответствует социализму, а тем более, построению коммунизма, но думала, что это перегибы на местах, что это все от завета Ленина отклонились. Только в университете у меня совершенно по-другому глаза открылись.
Я думаю, что услышала о вторжении от папы, но краем уха — тет-а-тет со мной он никогда такие вопросы не обсуждал. Мы жили в доме рядом с военным городком. Мой папа был убежденный коммунист и бывший военный, и вот он играл со своими приятелями в шахматы и все время обсуждал с ними международную обстановку. А мне было совсем не до этого — последний год школы, экзамены. И вот я смутно помню, как случайно была при каком-то разговоре, и они обсуждали, что вот зачем наши туда поперлись, поторопились — хотя папа, я говорю, был коммунистом до мозга костей. Он как-то этот вопрос не то что осуждал, но относился с неодобрением — с точки зрения армии, тех людей, которые туда были посланы.
У меня это вызвало сильные эмоции. В Грозном тогда были волнения. Когда мы приехали, это была еще Грозненская область, а потом туда вернули чеченцев и начались возмущения. С их стороны были погромы, были слухи об убийствах. Ходили сплетни, что чеченцы наших бьют, а осетины вроде бы идут к нам на подмогу, потому что они тоже христиане — в общем, народ очень волновался. Я была всегда натура эмоциональная, и когда представила, что ко мне сюда сейчас приехали бы какие-то танки, мне стало очень не по себе. Я, конечно, была уверена, что наши танки-то просто стоят [в Чехословакии], чтобы защитить социалистический строй и ничего плохого там не делают, но когда представила — мне это сильно не понравилось.
Узнала я обо всем этом уже после 3–4 курса. В университете я столкнулась с совершенно другим кругом людей. У нас было много политически грамотных и продвинутых ребят, которые умели представить политинформацию таким образом, чтобы осветить события с разных сторон. В 74 году я поехала в стройотряд в ГДР. В нем были поляки, венгры, словаки и мы. И вот венгерская группа нас демонстративно игнорировала. Там была одна очень активная политически девушка, она всю группу настраивала, я тогда еще была очень удивлена: «Надо же, какая антисоветчица» — но потом призадумалась. Они помнили еще события 56 года.
Про «Хронику текущих событий» я в то время не слышала. В той провинции, где я жила, ничего такого не было. А позже у нас на курсе были ребята, которые этим интересовались, и время от времени нам что-то перепадало. Лично я знала одного такого человека — он учился со мной в одной группе, приехал из Башкирии, жил тоже в общежитии. Он был невероятно эрудированный, контактный, у него была куча каких-то неожиданных знакомых. Мы были в хороших отношениях, и он меня почему-то образовывал — давал мне всякие книги по искусству, и в том числе вот эти книжки мне подсовывал. Не спрашивал даже потом, какое у меня мнение по этому поводу, просто раза два-три давал: «Вот это прочти». Мне кажется, что в тех номерах были как раз отголоски чешских событий. Давали мне их строго на три часа, допустим. Что успеешь — то и прочитаешь, потом он приходил, забирал их — и все.
Я точно не знала, что это был год прав человека. То, что у человека есть права, мне тогда казалось само собой разумеющимся: право на труд, право на жизнь, право на свободу высказываний — вот такие у меня были убеждения. Я ими вроде как не пользовалась, но всегда думала, что они у меня есть, и если мне вдруг понадобится, я смогу сказать то, что считаю нужным, хотя уже тогда сомнения закрадывались. У меня было довольно много знакомых, из них кто-то пострадал от милиции — не так сказал что-то, и его быстренько скрутили. Я начала замечать расхождение между тем, что говорили, и тем, что происходило вокруг. Хочется верить, что жить стало лучше, жить стало веселее, а с другой стороны, видишь, что нифига не лучше — хотя бы на бытовом уровне. И начинаешь думать над тем, что тебе говорят, потому что не хочется столько лапши на уши получать.
Тогда ощущения, что этот год особенный, не было точно. Для меня он был особенный, потому что я закончила школу — только и всего. А так в смысле политической обстановки — нет. Я жила в относительно маленьком провинциальном городе, к тому же, он стал центром национальной республики, и там все было сильно по-другому. Много было завязано на национальные отношения, и эта напряженность уже тогда чувствовалась. Наверное, народ больше интересовался внутренней ситуацией, чем внешней.
Вторжение в Чехословакию я оцениваю совершенно отрицательно. Это хуже, чем Крымнаш, я бы так сказала. Я считаю, что это был очень смелый поступок со стороны чехов — что они не захотели больше такой жизни под бесконечным давлением. Они были после венгров первыми, кто попытался мирным путем решить все вопросы и вырваться из лап социализма, из-под влияния «старшего брата». Я глубоко уважаю тех людей, и не знаю, возможно ли это в нашей стране.