В 1968 году мне было 19 лет. Я помню, что это было время уличных протестов во Франции и в других странах. Чехия была скорее следствием: все начиналось не там, а в Париже с выступлений молодежи — это мне запомнилось.
Я тогда довольно много слушал западные «Голоса». У нас можно было поймать три радиостанции: BBC, «Голос Америки» и Немецкую волну. Надо было иметь обычный приемник с короткими волнами, и у меня такой был — то ли вэф, то ли спидола, я уже не помню точно. Их довольно сильно глушили, и надо было найти такое место, где прием получше. Я много оттуда узнавал — других источников информации тогда не было. Они рассказывали про то, что делалось в Германии и Голландии, а больше всего про Францию. Какие-то фамилии мне запомнились: был такой Кон-Бендит, лидер французской молодежи — он правда потом довольно быстро встроился назад в капитализм, стал депутатом парламента, по-моему, даже. Относился я к протестам, в общем, положительно, поскольку идеи были правильные в целом — свобода и так далее. Другое дело, что люди были специфические, особенно в Париже. Среди них было много таких леваков-провокаторов. Были настоящие бои с полицией, в которых страдали в том числе невиновные. Конечно, потом было представлено так, будто обычные студенты поддались на требования леваков и пошли за ними. Потом все эти протесты довольно быстро кончилось, но власти в значительной степени пошли навстречу их требованиям. Еще по-моему, это кончилось отставкой де Голля, который тогда был президентом. В общем, все это устаканилось и многие люди потом хорошо встроились назад в капитализм.
Весной 1968 мой папа ездил в командировку в Чехословакию — то ли от Менделеевского института, то ли от кого-то повыше типа министерства образования, может быть, его включали в какую-то делегацию, я сейчас не очень помню — и он много рассказывал про Прагу. Говорил, что не заметил никакой разницы между Чехословакией и Западной Германией. Он оттуда привез какую-то рекламную брошюрку, которую ему дали, по-моему, в гостинице. Я ее полистал и последняя страница меня поразила. Там был нарисован самолет и написано на чешском: «Можете лететь в Лондон и платить в чехословацких кронах». Я помню, меня именно это потрясло больше всего — что теперь чех может спокойно лететь в Лондон, платить своими кронами, и никто его не может задержать, никакого разрешения ему не надо. Я эту брошюрку даже хранил потом много лет.
За тем, что происходит в Чехословакии, я следил целый год с какой-то надеждой, честно говоря, что может быть, это все когда-нибудь придет и к нам. Правда, эти мысли довольно быстро закончились, потому что пошли сообщения в газетах, что наши давят на них и начались другие события. Летом, еще до ввода войск, была знаменитая встреча — я даже город запомнил, Черна-над-Тисой, это в районе границы СССР и Словакии — куда приезжали Брежнев, Суслов, кто-то еще и со стороны чехов — Дубчек и другие члены ЦК Компартии. И вот эта встреча закончилась ничем. То есть никакого совместного коммюнике не было, никаких результатов нам не докладывали. Похоже, что наши на них давили и требовали все прекратить. Все шло к тому, что они туда вмешаются, введут войска и все это закроют. Причем Брежнев единственный, у меня такое впечатление, кто не рвался вводить туда войска. Это потом уже стало известно, что в основном инициаторами были Андропов, Устинов, Громыко. И то же говорят про Афганистан: что войска ввели по настоянию этих трех орлов, сам Брежнев не рвался. Он, в общем-то, был человек тихий в этом смысле, не ястреб.
На следующее утро [после ввода войск] у нас об этом сообщило ТАСС. Естественно, я слушал «Голоса», они-то уж вовсю рассказывали. Обсуждал с мамой — она отнеслась к этому плохо, так же, как и я, это точно помню. Она всегда очень поддерживала эту Чехословакию, которая стала свободной хотя бы на какое-то время. Она там бывала и до этого, и потом, все это видела своими глазами. Может, с друзьями обсуждал, но сейчас вспомнить довольно трудно. Говорил ли с папой — это трудный вопрос. Папа, думаю, все понимал: и что происходит, и что хорошо, и что плохо, но со мной он эту тему не обсуждал, хотя я был резко настроен против, и мама меня поддерживала. Он не был замшелым коммунистом никогда, но и не позволял себе высказываться против. Может, опасался — он вырос и выдвинулся наверх в сталинское время, все эти репрессии на его глазах происходили, и он был довольно осторожен всю жизнь в политическом плане.
Честно скажу, потребности куда-то выйти у меня, наверное, не было — как-то не принято было никуда выходить. Помню, что было у меня чувство какой-то злобы. Может, и надо было что-то сделать, но никто из нас не понимал, что можно сделать вообще в такой ситуации. Сейчас трудно, может быть, понять, хотя ситуация движется в ту же сторону, что и была раньше, похоже, что любое выступление будет нещадно караться. А тогда даже мысли не возникало у людей, что можно что-то реально высказать. Главное — кому высказать? Непонятно было.
Про «Хронику текущих событий» я слышал через те же «Голоса», но сам никогда ее не видел, в руках не держал. Не помню, когда я узнал про демонстрацию на Красной площади, но думаю, что примерно в те же дни. За судом не следил — а где было следить-то? Это сейчас все просто. В те годы эта тема как-то мало муссировалась, больше говорили и писали про Синявского и Даниэля. После них уже все знали, что существуют политзаключенные.
Про то, что 1968 год был объявлен годом прав человека я не знал и сейчас не знаю. Для меня и сейчас-то не очень понятно, что они значат. У нас они с одной стороны воспринимаются, с экономической, на Западе их по-другому воспринимают. Тогда, в 1968, это понималось как право людей высказывать свою точку зрения, я бы так сказал. Было ощущение, естественно, что их нет. Все мы прекрасно знали, что все цензурируется, все просматривается. Знали, что никакое слово просто так сказать нельзя. Вернее, сказать ты можешь что хочешь, но донести его куда-то еще тебе не дадут — это все знали.
1969 мне запомнился гораздо больше, чем 68 — лично для меня он был богат какими-то событиями. Я попал в стройотряд, первый раз поехал за границу, в ГДР; в том же году был первый полет на Луну, когда американцы там высадились. То есть это как-то запомнилось, и ГДР запомнилась, потому что я впервые увидел другую страну. Дело даже не в том, какой она была, а просто — другую.
Я с самого начала считал, что не надо было влезать в Чехословакию. Надо было дать им свободно делать, что они хотят. Это было крупное событие, это был второй такой очень нехороший эпизод после Венгрии 56 года. Были и раньше еще эпизоды, просто у нас про них никто не знал — например, про 53-й в Берлине сейчас спроси, никто и не скажет, что там было в этот год. А 56 год в Будапеште и 68 год в Праге все помнят. Думаю, что этот год все-таки особое место занял — эти массовые выступления людей в Западной Европе наверняка были каким-то толчком, переломным моментом. Конечно, сейчас с высоты своих лет я этот год по-другому оцениваю, но к этому все постепенно шло. Думаю, события 85-90-х годов на это повлияли, когда много чего стало известно. Наверное, с тех пор вряд ли что изменилось.