В самом 68-м году у меня, возможно, было какое-то ощущение о новой волне в кино, в первую очередь, в чешском кино. Что касается французских студентов, то скорее всего, о них было что-то в официальной печати, дескать, как они там «загнивают в этой капиталистической Европе». Но поскольку я не смотрел телевизор и не читал газеты, вряд ли как-то эту информацию интерпретировал. В том смысле, что в газетах могли написать о таком массовом протесте, когда 3 человека вышли на площадь, или, наоборот, полностью замолчать что-нибудь. Поэтому у меня не было ощущения, что я осознавал, что что-то существенное происходит.
Еще когда я учился в школе, в специальной математической школе, для меня и моих друзей было достаточно важно то, что происходило в Чехословакии, то, что называлось Пражской весной. Например, я читал журналы, относящиеся к чешскому кино, издававшиеся на чешском, их выписывал друг нашей семьи Модест Георгиевич Гаазе-Рапорт. Конечно, я понимал не так много, я не знал чешского, но, тем не менее, что-то мне было интересно, что-то я понимал. Ну и в целом то, что происходило, было некоторой существенной надеждой на какой-то «социализм с человеческим лицом». В этот период и задолго до этого и после этого я жил только с одним своим родителем — со своей матерью. Она была специалистом в программировании, работала в МЭИ, у нее там была довольно большая зона ответственности, много друзей. Ее отношение к тем процессам, которые происходили в стране, действиям власти мало отличались от моих. Но она, пожалуй, к любой власти относилась плохо. У меня не очень хорошая память на эпизоды моей жизни и вообще любая память, но я помню очень отчетливо 21 августа 1968-го года. Мы снимали дачу под Москвой, и я рано утром, наверное, часов в 6 или в 7, вышел на маленькую веранду этой дачи, и было слышно радио «Свобода». Передавали сообщение о том, что советские военные самолеты садятся в Рузине, в аэропорту города Прага. Ну и это, видимо, произвело на меня очень сильное впечатление, потому что это ощущение той солнечной погоды и работающего радио у меня сохранялось на всю последующую жизнь. Надежда закончилась.
Дальше происходили обычные манипуляции политиков и средств массовой информации — ну, это общеизвестно и не представляет особого интереса. И вот через несколько лет, будучи студентом, кажется, в 71-м, я впервые поехал в Прагу и, действительно, увидел на мосту на Малу-Страну слова «Русские враги — убирайтесь домой», незакрашенные, написанные по-русски. Естественно, я ощущал вину за то, что российское, советское руководство предприняло по отношению к соседней стране. И были другие поездки, у меня появились настоящие друзья в Праге — Карель Винкельбауэр, с которым наша дружба продолжалась много лет, Петр Ланский. Прага и Чехословакия стали частью моей личной судьбы. И я много раз бывал в Праге, десятки раз.
Об этом говорится во многих местах, в частности, в романе и в фильме «Невыносимая легкость бытия». После 68-го возникло сообщество людей, которых более или менее не сажали, но никуда, так сказать, не пускали — ни в продвижение по службе, ни за границу, и так далее. И это сообщество жило, на самом, деле неплохо в смысле человеческих отношений, в смысле духовных и научных достижений. Происходили выставки современного искусства. Мой друг и коллега, замечательный математик Петр Вопенка (он после Революции одно время был министром образования) вел семинар в Карловом университете по истории геометрии. В Праге живет один миллион людей, но на семинар по истории геометрии приходило 120 человек, в основном не студенты: биологи, историки искусства, и так далее. Так вот, это замечательное сообщество людей естественным образом и довольно быстро начало «разобщаться», как газ расширяется, вскоре после революции 89-го оно начало распадаться. Ну, так сказать, неминуемо, ничего страшного, такая жизнь, что они стали жить по-отдельности, существовать уже вне связи друг с другом. Хотя многие дружески связи сохранялись, конечно, но как целостная единая общность — нет. Когда были события 89-го года и я осознал, что там происходит, и поговорил со своими друзьями, которые сидели в подвале вместе с Вацлавом Гавелом, я понял, что им надо было провести факсимильный аппарат. Это было время до реального интернета. Я положил этот аппарат к себе в рюкзак вылетел в Прагу. Это был первый факс, который оказался в руках у Гавела. У меня имеется даже письмо, подписанное Гавелом с благодарностью в осуществлении технической помощи революции.
«Хронику текущих событий» я, конечно, читал, но не уверен, что это началось именно в 68-м году. Может быть скорее в 70-м. Кто ее делал? Когда-то я навсегда научился не отвечать на такие вопросы. Наверное, есть более важные люди, которых можно спрашивать о каналах распространения информации. Наверное, слушание радиопередач было более массовым каналом, и там сообщались все новости из «Хроники». Конечно, время от времени глушение радиопередач делало это практически невозможным, время от времени глушилки почему-то слабели, но, наверное, этот канал был самым важным для страны в целом. Про демонстрацию на Красной площади я узнал, скорее всего, как раз просто по радио, в тот же день. Немедленной реакции не помню никакой, потому что, скорее всего, идея была официально никак не реагировать. Думаю, не было нигде ничего. В западных радиопередачах, как я уже сказал, было, и было немедленно. Конечно, слова Галича, о «выйти на площадь» (после 21-го, но до выхода на Красную площадь), и о вацлавской брусчатке (на главной площади Праги), и Евтушенко «о танках», воспринимались. Вопрос о том, как много людей знали фамилии людей, которые там были? Ну, наверное, немного. Тем не менее, люди моего круга знали. В начале 1980-ых гг. я сразу отреагировал на имя Татьяны Великановой, а когда она вышла на свободу участвовал в ее приходе на работу в 57-ую школу.