Во все годы [1968, 1967, 1969] происходило что-то, но 1968 отличался этой правдой, накалом. В 1968 году мне было 34 года. В августе я была в Ленинграде, узнала обо всем потому, что слушала «Голос Америки», следила за событиями Пражской весны. Узнала и очень возмутилась.
О введении танков в Прагу, кажется, сказали по нашему радио. Что мы выполняем свой интернациональный долг, помогаем чешским товарищам и так далее. Но я этому, конечно, не верила и понимала, что это такое. Моей мамы уже не было в живых, а с отцом я мало общалась, и он не любил говорить о политике. Хотя, думаю, он тоже сочувствовал Праге. Отец служил на ленинградском фронте, он был журналистом и пострадал по ленинградскому делу. Он учился в адъюнктуре, в военно-педагогическом институте, и должен был писать диссертацию о работе прессы во время войны, во время блокады. Но когда было ленинградское дело, то их главного редактора посадили, а отца отчислили из военно-педагогического института и отправили служить в бригаду уральского военного округа, где был тогда командующим Жуков. А Жуков тоже был в опале.
Я знала о других политзаключенных и попранных в СССР. Муж сестры моего отца, Ларисы Семеновны Бука, летчик, был расстрелян в 1937 году. Она была в заключении как жена врага народа, а ее дети попали в детский дом. Наша бабушка поехала, забрала их, и они потом жили в Ленинграде. И мы все время с ними общались. Моя двоюродная сестра до сих пор здесь, мы с ней общаемся, хотя она при этом совершенная путинистка.
Мне было стыдно за свою страну, что она так поступила. Однажды я увидела в метро людей, которые говорили, как мне показалось, по-чешски. И они были в ужасе и в совершенно жутком настроении, и мне опять было стыдно. Потому что мне хотелось к ним подойти и сказать, что я сочувствую, но я не посмела. Я слушала «Голос Америки» дома, был жуткий треск, глушили все, но все-таки, если прислониться ухом к радиоприемнику — можно было что-то расслышать.
В 1968 начала выходить «Хроника текущих событий», но, кажется, тогда ее еще не видела. Потом когда-то ко мне в руки попал первый номер, кто-то мне приносил, кто — не помню, да я и забыть старалась, потому что если будут допрашивать, чтоб не проболтаться. Мне обычно ее давали на день, не больше, и я целый день ее читала, когда была свободна, и возвращала тому, кто принес. Знала тогда, кто «Хронику» делает, сейчас уже не помню.
30.04.1968
О демонстрации 25 августа 1968 года я услышала по «Голосу». Я знала о письме Анатолия Марченко, о суде, я как-то раз встречалась с Ларисой Богораз, не помню уже, где. Я была возмущена, но ничего не предприняла. Мне не хватило духа выйти на площадь, как это сделали другие. Если бы меня попросили что-нибудь подписать, я бы подписала, но никто тогда ко мне не обратился. Я знала участников демонстрации, следила за их судьбой, очень им сочувствовала. Очень их уважаю до сих пор. И вообще уважаю людей, которые не боятся сопротивляться. Все восхищались этими людьми, их мужеством, но большинство о них не знало. Слушало советское радио и всему верило, как сейчас верят глупостям, которые говорят по телевизору. Святостям.
В этом же году было дело технологического института, когда были арестованы Ронкин, Хахаев, Иофе Вениамин Викторович и Борис Михайлович Элексон. Особенно с Иофе и Зеликсоном мы дружили. Они у нас дома бывали, с Вениамином Викторовичем я долго дружила, до самой его смерти.
Я знала, что 1968 год был объявлен ООН Годом прав человека. Кто-то беспокоился о правах человека, коих у нас не было. Для меня это значило то же, что и сейчас для всех: свобода слова, свобода мнения, свобода собрания, соблюдение конституции, которая у нас, по-моему, не соблюдается.