О проекте Поддержать
Воспоминания

Гасан Гусейнов

историк

Гасан Гусейнов

В 1968 я был подростком, мне было 15 лет. Тогда впечатления были очень яркие и очень четкие, я легко могу перенести себя в этот возраст. Но по мере отдаления от этого года я узнаю о нем все больше и больше. Абстрактное чувство я получил тогда, а теперь у меня появилось конкретное знание. Например, я совершенно не связывал тогда события этого года, которые происходили далеко за пределами нашей страны и Восточной Европы.

В фокусе всегда была Прага 1968 год и в фокусе был Париж. Но это уже моя личная история, потому что мой отец должен был в мае 1968 года поехать преподавать на семестр в Сорбонну. Его приглашением занимались тогда Леон Робель — выдающийся переводчик и прекрасный поэт, ныне здравствующий профессор университета и писатель Эрве Базен.

До этого отец уже был в Париже, а в этот раз он должен был там читать курс многонациональной советской литературы. Но в это время происходят майские волнения. И французское посольство аннулирует его визу, потому что приглашавшие его люди были все левые, а приглашение шло на волне дружбы с Советским Союзом. В связи с требованиями из Праги: «Мы хотим социализм с человеческим лицом» — в Париже начались внутри левого движения брожения. По моим тогдашним представлениям, умеренные левые брали верх над маоистами и троцкистами. И на этой почве было возможно сближение с Советским Союзом не как с национал-социалистскими ренегатами, а как с настоящими левыми. Но я сейчас говорю о восприятии пятнадцатилетнего подростка.

Я был косвенно связан с людьми, которые были диссидентами. Сам я в этом смысле никогда диссидентом не был. Но события, которые произошли за два года до этого: с посадкой Даниэля и Синявского, суд над Бродским… все это было для тогдашнего подростка очень в тени, и не связано с Европой, которая вдруг открывалась… Париж и так далее. А потом все это нарывается весной, а в августе происходит… вообще конец — ввод советских войск в Чехословакию. И какое-то понимание истории наступает. Для меня история началась в этот момент.

Я очень хорошо помню этот день — 21 августа 1968 года, когда вся картинка дернулась и остановилась. Этот год эмоционально кончился в этот момент. Но потом, когда я начинал думать об этом с точки зрения человека, который сопоставляет много лет спустя разные события, стало ясно, что этот год был для нас скорее концом какой-то эпохи и началом того, что потом будет называться «время застоя», безвременье. А для Западной Европы, как потом мне станет ясно, это было начало новой эпохи!

Но ведь это был год страшных покушений — Мартин Лютер Кинг был убит, Роберт Кеннеди был в конце года убит. Но для нас это были события, происходящие в пропагандистском облаке антиамериканском. А для нас событием была, например, гибель Гагарина.

Для меня было самым трудным на протяжении всей последующей жизни размышлять о левых и правых, о приемлемости вообще таких лево-правых моделей для описания происходящего. И следующее событие или переживание, которое меня столкнуло с 68 годом, был мой приезд в Германию в 90-м году, когда я столкнулся с тем, что там поколение 68 года — это люди, находящиеся у власти, люди, определяющие интеллектуальный климат, это люди, определяющие мейнстрим, политический мейнстрим.

Несколько дней назад я посмотрел по телевидению ARD немецкий фильм, который называется «68 год». И там такое сопоставление переживаний молодых людей, тогдашних студентов. Старше меня буквально на 6-10 лет. Потому что я не принадлежу к этому поколению совсем. К этому поколению принадлежат люди, которые родились между 1943 и 1947 годами. И вот поразительная вещь — мне очень близко то, что говорили люди из бывшей ГДР. Среди них настоящие диссиденты, люди, которых посадили за то, что они выступали против уничтожения в 68 году лейпцигской церкви университетской, которую взорвали, или за то, что они выступали против ввода советских войск в Чехословакию. Они отбыли реальные сроки. И их было гораздо больше, чем сидевших за это в Советском Союзе. Но ГДРовским людям было очень обидно, что на их политический протест не обратили никакого внимания в Западной Германии. Потому что все были заняты своей политической борьбой — 68 год массовые протесты против визита шаха Ирана в Германию. Шах Ирана — друг Советского Союза — приезжает в Германию. Там происходят массовые протесты —убийство студента Бенно Онезорг [2 июня 1967] — и начинаются массовые протесты, и через некоторое время тяжело ранят лидера левого движения Руди Дучке [11 апреля 1968]. То есть Германия переживает колоссальный взрыв общественного движения, общественного недовольства. Я думаю, более серьезный, чем Франция. В Германии это настоящий переворот в общественном сознании. И это настоящий поворот против старых (нацистских еще) представлений. Дети, родившиеся после Второй мировой войны, взбунтовались против идеологии старшего поколения.

Это было задолго до гендерной революции, которая нескоро еще придет. Но это было антиавторитарно — это главная черта: у нас ест лидеры, но мы равны с ними! Там были разногласия по роли женщины, там были лидеры с очень сильным шовинистическим настроем. И многие женщины, почувствовавшие это, радикализировались. Так возникли левые террористические группы, отчасти недовольные тем, что левое движение было недостаточно радикальным. И это все! 1968 год!

И внутри 1968 года — самое сильное художественное впечатление в моей жизни. никем не навязанное. В тот день я пришел в ЦДЛ, потому что отец мой был там секретарем партийной организации Союза писателей, и он сказал: «Придите на это собрание. У нас будут показывать отличный фильм». Для того, чтобы люди не сбежали с собрания, со второй части, когда нужно было утверждать протокол, фильм сделали двухсерийным. И вторую серию показывали только после голосования. Но фильм должен был быть выдающимся. Так в 1968 году мы посмотрели фильм Стэнли Кубрика «Космическая Одиссея 2001», который произвел на меня совершенно потрясающее впечатление! Я и сейчас его считаю великим. Я его недавно посмотрел еще раз и вспомнил свое впечатление подростка — это бунт против любой предзаданности. Для тогдашнего меня это очень перекликалось с режимом и с моим интересом к фигуре Сталина. Я тогда уже прочитал две книги Солженицына, где Сталин был уже выведен. Еще было очень далеко до Рыбаковских «Детей Арбата», где Сталин выведен, наверное, самым интересным как персонаж, но персонаж, в котором человеческое отключается, который становится как робот, и такой персонаж действует как носитель зла.

Вот это представление, что предзаданность, организация, следование каким-то строгим идеологическим предписаниям — это большое зло, оно тогда появилось.
После 1968 года мейнстрим европейский стал более левым. Даже когда приходили к власти консерваторы, они уже не могли не учитывать возможность социального протеста. И вот это уважение к отдельному человеку изменило очень многое.

У каждой страны при этом был свой фокус. У Франции и Германии был фокус — никогда больше не противостоять. Они создавали очень медленно общий учебник истории…. денацификация и денационализация. Идея объединенной Европы она тогда было очень сильной, очень важной.
Ранняя глобализация того времени — это Битлз, Роллинг Стоунз, Вудсток, сексуальная революция, но главное — антивьетнамская кампания и симпатия с левыми — это время полевения и Америки.

Из наших писателей важная часть круга чтения — Александр Солженицын и Василий Аксенов, Георгий Владимов, Анатолий Гладилин, Фазиль Искандер — все эти вещи читались как самиздат. Из западных писателей важными для меня тогда были латиноамериканцы — это Маркес, Картасар, поляки — Станислав Лем, из немцев кроме Белля, Зигфрид Ленц и Гюнтер Грасс. Сейчас мне кажется, что лучше всего то время отражал Энтони Берджесс, я тогда воспринял это, но не понимал. Очень важный писатель — Лайош Мештерхази — венгерский писатель, у него по-русски вышла книга «Загадка Прометея», и он мне казался страшно важным.

 

Кроме всего прочего — для меня это было время прощания со многими людьми. В это время — 1969, 1970, 1971 многие уехали (в диапазоне от Григория Свирского до Льва Копелева, с которым мы были соседями). Это был очень широкий спектр, но это была еврейская эмиграция. И эти отъезды повлияли на общую среду вокруг. Многие в это время маркировали свою внутреннюю эмиграцию как религиозную — православные, еще более глубокая — католическая среда. Это были люди с очень глубокими духовными поисками.
Площади для общения с думающими людьми были очень разные. Например, была такая организация Информэлектро, это ВИНИТИ (институт научно-технической информации), это ИНИОН. Там были семинары. Но были и курилки библиотек. Первая библиотечная курилка, в которой я оказался, это 1969 год, это была курилка Ленинской библиотеки, — это знакомство с Александром Моисеевичем Пятигорский, который там читал маленький курс лекций о дьяволе в русской литературе. Потом квартирники — два раза я был на квартирнике, где пел Галич, один раз — где пел Высоцкий.

Когда я был в университете, от меня были очень далеки левые группы, мне это казалось странным. Но они были очень сильны — дело Фадина и Кудюкина — историческое. Дело Бориса Кагарлицого в ГИТИСе. Это все такая левосоциалистическая оппозиция, которую преследовали гораздо жестче (их и националистов преследователи), а либеральную все-таки в меньшей степени. Но и она для меня была очень далеко.

Вообще 1968 год для меня закончился довольно брутально: я учился в химическом классе и взорвал дома бертолетову с фосфором, с рук сошла кожа, и несколько недель я ничего не мог делать вовсе. От взрыва была контузия левого глаза, и мне много читали вслух, очень много — еще и как болеутоляющее. Это стало окончательным расставанием с химией и переходом к филологии, а идеологически — к анархо-синдикализму.