О проекте Поддержать
Воспоминания

Михаил Айзенберг

поэт, эссеист

Михаил Айзенберг

Я очень хорошо запомнил этот день. Мне было 20 лет, я учился в архитектурном, и после второго курса нас направили в Вытегорский район — это север Вологодской области, на границе с Архангельской. Безумно интересные края, у меня тогда глаза открылись, я совершенно иначе стал воспринимать и мир, и страну, и себя. В то время началась паспортизация памятников архитектуры — мы ходили по деревням, и когда обнаруживали интересную церковь, избу или колодец, фиксировали это все и потом оформляли в виде паспорта. Мы уехали где-то в конце июня на два месяца и немножко отлепились от всей московской жизни. 20 августа мы вернулись в Вологду, а 21-го пошли гулять. Идем по городу — и слышим какие-то кусочки фраз про Чехословакию. Мы заподозрили неладное, купили газеты — и из них все узнали. Там фигурировали какие-то войска НАТО, которые стоят на границе и угрожают, что-то такое.

Было общее ощущение растерянности и какого-то крушения. Мы надеялись на то, что климат постепенно будет улучшаться, что лето будет все длиннее, а зима все короче — и произошло самое плохое, что могло случиться. Второе сокрушительное ощущение — город, который этому скорее радовался: люди переговаривались друг с другом, лица были оживленные, потому что наша страна произвела, так сказать, какие-то решительные действия, и это было скорее хорошо, чем плохо. Нас было человек пять, и мы почувствовали себя такими изгоями, такими абсолютно инородными существами в этой однородной среде — невероятное по силе ощущение.

Елена Бубнова, архитектор, жена:
Я в это время отдыхала в Коктебеле, и в 6 утра все стояли в очередь за газетами — «Правдой» и «Известиями». У меня в семье всегда «Известия» читали, потому что в них можно было что-то между строк прочесть, «Правды» у нас никогда дома не было. На пляже все с транзисторами были, всюду «Голоса». Коктебель — это интеллигенция, и конечно, все были в шоке: это была другая эпоха и ужас ужасающий. Все подавленные были, это точно. Я не видела ни одного человека, который бы радовался.

Это уникальный случай, когда новая эпоха началась по щелчку, в один день. Причем во всем мире — как будто время перевернуло страницу, и все это почувствовали. Наша страна же ограждена от всего, она чувствует то же, что все, но плохо понимает, [что происходит], потому что информации мало, мы не привыкли думать в таком модусе историческом. 60-е — это было самое оптимистическое время за всю историю нашей страны. Все считали, что жизнь будет все лучше и лучше. Было общее ощущение «мы» и «они»: они — сталинисты, люди прошлого, а мы — люди настоящего и будущего. Про 60-е более-менее все известно и понятно, а вот 70-е — это нерасшифрованное и темное время. Насчет конца этого самого длинного десятилетия есть разночтения: кто-то считает, что оно закончилось смертью Брежнева в 82-м, кто-то — что смертью Андропова в 84-м, а кто-то — что еще позднее, но начало его все определяют совершенно точно и единогласно — это 21 августа 68-го.

Этот вологодский день [21 августа] был днем абсолютно сменившегося осознания себя, страны, времени. В Москве мы были в своей среде: не ходили по улицам, не слушали, что говорят, а жили в доме и общались со своими друзьями. Не то что мы не были политизированными — но мне кажется, время было не политизированным. Компания у меня была составная: с одной стороны, друзья по институту, а с другой — мехматские, которые писали стихи, там два главных человека были — Евгений Сабуров и Леонид Иоффе. Я эти две компании постепенно сводил и через какое-то время они сошлись. Я очень благодарен Вологде именно за то, что она сфокусировала и капсулировала это ощущение: мгновенно все изменилось, уже стали не «мы» и «они», а «я» и «они»; «я» — и еще двадцать моих друзей.

В семье я не разговаривал о политике. Отец у меня прошел войну, и он это [вторжение] воспринял так, как в газетах писали. Когда я ему сказал, что это все ужасно, он очень удивился: «Я же освобождал Польшу и Чехословакию от фашистов, а сейчас ФРГ там стоит, опять войска — ты за это?». Я не помню, чем закончилось, но я как-то объяснил, что все не так. Он, конечно, не стал ни возмущаться, ни кричать, просто остался в каком-то недоумении и был чрезвычайно обескуражен тем, что, оказывается, есть другое мнение, и оно вот, рядом. Он считал, что обсуждать эти вещи — не мужское дело. Мужское дело — работать, защищать, быть мужчиной, чтобы в семье было все хорошо. Мама была человеком очень тонким, она все чувствовала, но не вставала ни на чью сторону. Я знал, что отец иначе смотрит на все это, но мы очень любили друг друга, это было главное.

Выпуск «Хроники текущих событий» в 68-м был таким же щелчком, как и введение войск в Чехословакию. Это было первое отчетливое антигосударственное действие. Кто писал и редактировал ее — я тогда не представлял. Уже позже я познакомился с Зиновием Зиником, который был близко знаком с Александром Асарканом и Павлом Улитиным, а они с Юрием Айхенвальдом, Александром Есениным-Вольпиным, Якиром, Кимом в сущности были одной компанией. Но большинство групп и движений 60-х не ощущали себя антисоветскими или антигосударственными. Они создавались не против режима, а как бы в помощь, чтобы указать ему на ошибки — «ребята, мы хотим хорошего, а вы что-то не понимаете и делаете неправильно». Диссидентами их сделали репрессии. Противостояние и понимание того, что государство — враг возникло уже в 70-е, а в 60-е этого почти не было.

Я не помню никаких дискуссий на тему прав человека. Может быть, глядя на Америку, на Декларацию прав, [мы их понимали] в таком есенино-вольпинском ключе. Самое важное — что нужно думать в первую очередь о человеке, что не человек производное от государства, а государство — производное от человека. Это было менее очевидно, чем нам казалось, и нуждалось в проговаривании и четких дефинициях, что очень четко чувствовал Алек Вольпин — но только он один с его немыслимыми математическо-юридическими мозгами, это же уникальный человек, вестник из будущего. На самом деле все было прописано в советской Конституции. Я не уверен, что кто-то в нее заглядывал вообще, мне кажется, первым и был Есенин-Вольпин, который ее внимательно прочитал и обнаружил, что там на самом деле все есть и нужно просто требовать чтобы власть это соблюдала. Самым крамольным лозунгом, с которым люди выходили на демонстрацию, был лозунг «Соблюдайте советскую Конституцию». Это [Конституция] было чем-то таким, что к нам не имело никакого отношения.

Историческая справка

14.02.1968

Математика и диссидента Александра Есенина-Вольпина принудительно госпитализируют в психиатрическую больницу №4 им. Ганнушкина.